— Она — дело моих рук.
Майор сел и шумно выдохнул:
— Значит, вы — агент ЦРУ!
Раздался скрип пружин, словно кто-то поворачивался на старой кровати. Это заерзал в обширном мягком кресле поэт Борис Слуцкий. Во время войны он был комиссаром. В сталинские годы ходил в опальных. Ему принадлежат строчки из, конечно, неопубликованного стихотворения «Допрос пленного»:
Давным-давно написал такое Слуцкий. Ныне он всеми уважаемый член партии и Союза писателей. Его отрывистый голос серьезен, без тени юмора:
— Товарищ майор, Глезер молодой поэт. Скоро мы будем принимать его в Союз. С ЦРУ у него никаких связей.
— Значит он — слепое орудие в их руках! — упорствует кагебешник. В этот момент дверь распахивается. Входят двое — толстый и тощий. Тощий взвинчен до предела. Веки подергиваются от нервного тика:
— Типичная провокация! Идеологическая и политическая! Сегодня же все радиостанции будут вопить, что вот, мол, несмотря на преграды, прорвались подпольные художники! Организовались!
А лицо у него желтое и кривое, будто то ли зубы, то ли язва его мучает. Он, словно выстреливая, протягивает руку майору:
— Абакумов, инструктор отдела культуры горкома партии по изобразительному искусству.
Зловещая фамилия! Такая же была у сталинского заплечных дел мастера, расстрелянного в 1953 году министра КГБ. Фамилия толстого поспокойнее — Пасечников. Он заместитель заведующего этим же отделом, важная птица.
— Позовите Лидского! — властно распоряжается он.
Появляется уже совершенно разбитый директор. Три пары глаз глядят на него с отвращением, как на вредное насекомое.
— Придумайте что-нибудь, черт возьми! — выкрикивает Абакумов.
Директор прижимает руки к груди и пятится к двери:
— Конечно, конечно! Я сию минуту!
— Впрочем, не лезьте! Хватит, уже наломали дров! Пусть кто-нибудь из художников объявит, что осмотр выставки на сегодня окончен, а послезавтра, как и намечалось, состоится публичное обсуждение, дискуссия по поводу картин.
Я не утерпел:
— А эта дискуссия в самом деле состоится?!
Молчание. Снова скрипят пружины старого кресла. В разговор вступает Слуцкий:
— Саша, позовите сюда, пожалуйста, Оскара Рабина. У него большой авторитет. Его послушают.
Насупившийся Оскар резок:
— Вы хотите, чтобы я сам закрыл выставку, которую мы ждали пятнадцать лет! Нет уж! Мы, художники, пишем картины. А выставки закрывать ваше дело!
Пасечников поворачивается ко мне, и я улавливаю в его голосе молящие нотки:
— Закройте выставку, а во вторник мы ее продолжим и проведем обсуждение.
Абакумов порывается возразить, но Пасечников торопливо перебивает:
— Гарантируем! Только сейчас поскорее закройте. — Он вытирает платком взмокший лоб: — Такое хорошее воскресенье сегодня на даче выдалось, и вдруг на ночь глядя в Москву срочно вызвали. Ну что ж, пойдем и мы картины посмотрим.
Вернувшись, Абакумов окинул меня взглядом с ног до головы и жестко бросил:
— Устроили черт знает что! Если затевали ради скандала, то скандал будет!
У меня в голове молнией: «Не допустят обсуждения»! Спрашиваю:
— Так вы, товарищ Пасечников, приказываете совсем закрыть выставку?
— Я этого не говорил…
— А вы, товарищ Абакумов?
— Поступайте, как хотите!..
А в клуб непрерывным потоком шел народ. Лидский то и дело выключал свет. Его включали снова. Раздавался смех. После короткого совещания с художниками я с трудом добился тишины и объяснил, что выставка до вторника закрывается. Кто-то фыркнул:
— Держи карман шире! Дадут они тебе вторник! — Люди недовольно загомонили, однако направились к выходу. Когда зал опустел и начальство уехало, директор кинулся ко мне:
— Снимай картины!
— Зачем? Во вторник опять, что ли, развешивать?
— Какой еще вторник? Ты с ума сошел!
— Да ведь они же сами сказали…
— Сказали, сказали, — передразнил он, — тебе вслух сказали одно, а мне на ухо: «Старый дурак, немедленно все убирай, не то худо будет!»
На следующее утро, приехав в горком партии на Старую площадь, я услышал от дежурного, что создана специальная группа по выставке: