Начальство и вправду разозлилось. На той же неделе мне удается попасть на прием к заведующей отделом культуры горкома партии Соловьевой. Справа от нее восседает Пасечников, слева Абакумов. Она даже не пытается скрыть раздражение. Неужели эта расплывшаяся баба с истерически-визгливым голосом руководит столичной культурой? На мое замечание: художники подали заявление о приеме в Союз, их еще не рассматривали, на каком же основании Бережной предваряет решение коллектива, — она реагирует возбужденно:
— Мало ли что говорит какой-то болван (это о своем-то горкомовском парторге)! А затем: — Мы вам впредь запрещаем заниматься какими бы то ни было выставками!
— Я не член партии, и вы ничего мне запретить не можете.
Оперлась руками о стол, будто приготовилась к прыжку:
— Пока предупреждаем по-хорошему!
Не помня себя, я заорал:
— Вы расстреляли моего дядю! Гноили в лагерях тетю! Ссылали родных! Я не боюсь ваших лагерей, тюрем и психушек, потому что не боюсь смерти!
Эта вспышка ее ошеломила, а Пасечников добродушно — успокаивающе коснулся моего плеча:
— Что вы, Александр Давидович! Никто вас не пугает. Товарищ Абакумов, поговорите с ним.
И выходим мы, и усаживаемся за столом на просторной лестничной площадке, и он беседует со мной, как с закадычным приятелем. Я стараюсь завести речь о художниках, а он все на бытовую тематику соскальзывает, на плохие квартирные условия — это-то у работника горкома партии! — на трудности жизни.
— Зато, — витийствует, — душа чиста. У меня вот друг был, вместе Академию художеств кончали. Теперь церкви расписывает, большие деньги загребает. У него и дом свой, и машина. Но, вижу, плохо ему. Да, не в деньгах счастье!
Естественно, не в деньгах, а в партийной службе. И опять я перевожу разговор на художников, на необходимость выставки. Он отмахивается:
— Среди них только Рабин умеет рисовать.
А я словно приклеился, и на мгновенье Абакумов становится жестким, как в клубе «Дружба»:
— Если такие картины вам нравятся, то покупайте их и вешайте у себя дома! — Однако моментально спохватывается и вновь превращается в обаятельного милягу: — Все бросить бы и заниматься живописью! Но кто-то же должен и здесь работать!
Так мирно он со мной калякал, что один из горкомовцев принял меня за своего, подошел и спрашивает у Абакумова:
— Ты слышал, что произошло в Минске?
А в Минске на съезде писателей белорусы устроили обструкцию редактору журнала «Знамя» Вадиму Кожевникову. Надоели им понукания и поучения из Москвы. Напрасно увещевали из президиума расходившихся делегатов, напрасно ссылались на исконное белорусское гостеприимство. Не помогло. Но не в горкоме же партии давать Глезеру об этом информацию! Спохватился соловьевский инструктор по живописи:
— Потом, потом расскажешь! — И мне: — Обязательно звоните и заходите.
На улице вспоминаю абакумовский совет: «Вешайте картины у себя». Знать бы ему, что они уже висят. Я еще до выставки хотел купить несколько работ, после же ее закрытия подумал: «А не создать ли постоянную экспозицию дома? Как станут ликвидировать такой музей?» Художники горячо поддержали мою идею. Многие продали картины в рассрочку, кое-кто и подарил. Когда в конце февраля я уезжал в командировку, стены нашей комнаты были уже сплошь увешаны живописью и графикой.
В командировку? От чьего имени, кто после случившегося отважился меня послать? Молодежно-комсомольский журнал «Смена»? Да еще для устройства в редакции выставок армянских и грузинских художников? Невероятно! А как же запрет Соловьевой? Не знали, не знали в «Смене» о моих прегрешениях, а когда узнали, то взвыли. Звонит в Тбилиси Майя, в голосе слезы. На каком-то Всесоюзном совещании редакторов Фурцева назвала меня «враждебным элементом». Майин шеф, заведующий редакции русской советской поэзии в издательстве «Советский писатель» Егор Исаев, пришел с совещания и сформулировал четче: «Классовый враг». Прибежали, с трудом переводя дух, из «Смены» за моим тбилисским адресом. Будут отправлять телеграмму, отзывать обратно. Никакие выставки не нужны! Мы с вами незнакомы. Вы с нами.
Ну, кто кого обгонит! Шлю в «Смену» телеграмму, что вылетаю с грузинским художником и его картинами и прошу на аэродроме нас встретить. А на завтра притаскивают телеграмму редакционную. Но мои тбилисские родственники ее не принимают. Объясняют почтальону, что я остановился не у них, а где-то. Перехитрил я комсомольцев!