— Садитесь. Я позже вам отвечу, — роняет Карапетян.
В коридоре он меня остановил:
— Вы же неглупый человек. Вам же ясно, что в сущности на ваш вопрос ответить невозможно.
— Почему?
Он вдруг покраснел:
— Прошу вас не задавать провокационных вопросов! Вы что, подвергаете сомнению работу товарища Сталина?
Очень мне понравилось его волнение, и вскоре я снова его спросил:
— Нам сказали, что в то время, как советские нефтяники пробуривают скважины трубами широкого диаметра, американцы используют отсталую технику: бурят трубами с узкими диаметрами, что обходится дороже. Как же так? Ведь нефтяные монополии США всегда гонятся за прибылью. Зачем же они применяют невыгодные методы?
— Вы, наверное, плохо разобрались в материале, — отделался Карапетян.
А через два года тот же лектор, ничуть не смущаясь доказывал нам преимущества бурения скважин по американски (правда, этого слова он не произносил).
Так сложилась эта книга, что многое из моей студенческой жизни, представляющее интерес для читателя, разбросалось по разным главам. Хочу лишь напомнить, что эта жизнь протекала на фоне событий, потрясших нашу страну. Рушились устоявшиеся понятия, переоценивались привычные ценности.
5 марта 1953 года умирает Сталин. Настала сравнительно короткая эра Никиты Хрущева. Он был тоже не мед. Он, осудивший Сталина за культ личности, не возражал против собственного культа и не запретил фильма «Дорогой наш Никита Сергеевич». Он громил Пастернака. Он орал и топал ногами на творческую интеллигенцию. При нем вновь начинают преследовать верующих и взрывать церкви.
И все-таки удивительна нелюбовь советского народа к Хрущу, как называли первого секретаря ЦК КПСС. Сталина, который уничтожил миллионы, боялись, но любили. Хрущева, который миллионы погибших реабилитировал и миллионы уцелевших выпустил из сталинских концлагерей, — презирали. При Сталине жили в подвалах и на чердаках, ютились по десять-пятнадцать семей в одной коммунальной квартире, и ничего. При Хрущеве расширилось жилищное строительство. В Москве постепенно переселялись в отдельные квартиры, как говорится, со всеми удобствами.
И думаете, спасибо ему сказали? Выползшее из подвалов и коммуналок население, имея в виду трущобы, обзывало свои квартиры за низкие потолки, за унылую типовую постройку «хрущобами».
При царе Никите, хотя лагеря и не были совсем прикрыты и пополнялись (без этого советская власть — не советская), но массовых арестов не производилось. Не сажали за анекдоты, за разговор с иностранцем, за переход с завода на завод. Постепенно испарялся мутный рабский страх, обволакивавший всех при Сталине.
И что же? Оценили. Прочувствовали? Как же, оценили! И больше всего анекдотов рассказывали о Никите Сергеевиче.
А живопись? Неслыханные для страны социалистического реализма выставки Пикассо, Леже, современного английского и французского искусства… И без деклараций, без излишней суеты, пусть крошечное, но немыслимое прежде расширение границ самого соцреализма.
А книги? При Сталине мы не могли читать Кафку и Хемингуэя, Фолкнера и Мориака, Фейхтвангера и Камю… Да что там западная литература! Нам был недоступен даже великий Достоевский, поставленный вне закона за «реакционные взгляды».
А Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году? Споры об искусстве, о политике, о молодежных движениях, и все, как странно, без ссылок на классиков марксизма-ленинизма, гигантская экспозиция изобразительного искусства с невиданными доселе абстрактными полотнами, конкурс джазов (еще вчера и слово — то такое произносить не рекомендовалось — не джаз в советской стране, а эстрадный оркестр), музыка и танцы прямо на улицах. Рок-энд-ролл! Английский концерт, на котором британская молодежь собирается танцевать этот буржуазный танец (нас и в школе, и в институте натаскивали на прабабушкины падекатр и падепатинер. Почему они считались отечественными, одному Богу известно) проводится не в московском университете, где рок-энд-ролл приняли бы на ура, а в клубе автомобильного завода имени Лихачева. Вход ограничен. На страже богатыри — то ли фрезеровщики, то ли слесари. Мне с приятелями удается проникнуть внутрь, лишь благодаря моему судейскому пропуску — я судил фестивальные шахматные соревнования. В зале умело подобранный контингент публики: верзилы с квадратными тяжелыми затылками, комсомольский подтянутый актив. Едва под аккомпанемент джазовых ансамблей английские студенты начинают отплясывать рок, зрители шикают, свистят, улюлюкают. Мы пытаемся подхлопывать в такт музыке, но нас, матерясь, вышвыривают вон.