Чтобы действовать с уверенностью в полной и безусловной победе, многоопытные в интригах академики-сталинисты с провокационной целью предложили показать в Манеже работы также и нескольких нонконформистов, но не для широкой публики, а в закрытых помещениях, так сказать, для избранных. Академики не ошиблись в расчете. Эта экспозиция окончательно вывела Хрущева из себя. Окруженный подобострастно хихикающей свитой, шествуя от картины к картине, он неистовствовал:
— Глядя на вашу мазню, можно подумать, что все вы педерасты! А у нас за это десять лет дают. — Иногда он останавливался и кричал: — Не искусство, а… твою мать!
Выглядывая из-за его плеча, президент Академии художеств СССР А. Серов поддакивал:
— Истинно ленинские слова! Истинно ленинские слова!
В заключение Хрущев посоветовал модернистам убираться на Запад. Остервенелый наскок главы НК и премьера правительства, естественно, имел продолжение. Через три дня общее собрание Академии художеств СССР единогласно осудило тенденции формализма на выставке ХХХ-летия МОСХа. Академик Дейнека, в конце 40-х годов сам обвиненный в формализме, провозгласил: «Существовали когда-то Кандинский и Фальк. Это художники, без которых мы живем и неплохо работаем, создаем наше искусство».
17-го декабря на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства и позже на страницах газет «Советская культура», «Известия» и других, на заседаниях Союза художников торжествующие сторонники соцреализма набирают силу. Пригвождается к позорному столбу творчество все новых и новых живописцев. Шельмуются за поддержку формализма писатели и искусствоведы. Но хотя весь этот растянувшийся на несколько месяцев шабаш выглядел страшным, остановить процесса высвобождения искусства от ослабевших тисков он уже не мог. Художники в большинстве своем не сдались и не сошли с однажды выбранной дороги, и вскоре, как ни в чем не бывало, институты и клубы вновь начинают проводить их выставки. Время-то не сталинское — никого не расстреляли, не посадили, со службы не выгнали и даже не запретили художникам продавать картины иностранцам, а последним не запретили их вывозить. Ставят в Третьяковской галерее с обратной стороны холста штамп «художественной ценности не имеет» — и вези, куда хочешь. Правда, вскоре возникли неудобства. Пишешь «художественной ценности не имеет», а картину за границей музей выставляет и вдобавок приобретает. Поэтому изменили штамп в сторону лаконичности: «разрешено».
И лишь в 1967 году спустили на таможню черные списки. Картины наиболее известных нонконформистов вывозить запретили. Потому, видите ли, что «они искажают представление о советском изобразительном искусстве». Но, слава Богу, у иностранцев разнообразные возможности для переправки работ за рубеж. А то художники лишились бы основных покупателей. И как, спрашивается, жить? Многие, конечно, иллюстрируют в издательствах книги и журналы, иные прирабатывают оформительством зданий и объектов; совсем молодые работают кто дворником, кто почтальоном, кто сторожем. Но самые-то талантливые сложившиеся мастера ничем не занимаются, только картины пишут. Благодаря этому, они экономически не зависят от государства (иллюстратора или оформителя ничего не стоит лишить заказов), и на них труднее воздействовать — принуждать менять манеру письма, заставлять отказываться от организации экспозиций на родине и участия в неофициально устраиваемых выставках за рубежом. Если бы исчезли покупатели иностранцы, то ведущие нонконформисты тут же стали бы уязвимы. У советских-то граждан и зарплата не та, чтобы живопись приобретать, а кроме того вешать у себя картины преследуемых властями изгоев страшновато. Однажды наша соседка попросила, чтобы художник Зверев написал ее портрет. Поехали к нему, обо всем договорились. А вечером ее муж, научный работник, услышал об этом и с ужасом:
— Ты рехнулась! Ходишь к Звереву и полагаешь, что КГБ ни о чем не знает. Меня из-за твоих фокусов со службы выкинут!
Тем все и кончилось.
Долгие годы почти все журналисты называли неофициальных русских художников абстракционистами и путем аналогий с нынешним западным авангардом и великим русским экспериментом 20-х годов старались уложить их творчество в рамки привычных понятий, доказать его вторичность и отсутствие в нем самобытности.