Эрнст Неизвестный «Голова».
Владимир Немухин «Незаконченный пасьянс».
Дмитрий Краснопевцев «Натюрморт».
Анатолий Зверев «Портрет Александра Глезера 2 января 1975 года».
Михаил Шемякин «Воспоминание о Петербурге».
Юрий Жарких «Беременные».
Владимир Янкилевский. Из цикла «Анатомия чувств».
Илья Кабаков «Разбитое зеркало».
Эдуард Штейнберг «Композиция».
Лидия Мастеркова «Композиция».
Евгений Рухин «Композиция».
Николай Вечтомов «Две скалы».
К такому выпаду он не подготовлен:
— Я вас не понимаю… — И, словно кот, закидывающий свое дерьмо песком, спешит загладить промах и быстро о другом:
— Вам придется составить для нас список картин с ценами.
— У меня для этого времени нет. Сами картины перепишите, а стоимость укажу.
Убрались они, а я вспомнил. К художнику Боруху Штейнбергу тоже под видом фининспекторов двое товарищей в штатском не так давно заходили.
— Картины продаете?
— Продаю.
— А почему налоги не платите?
— Вы мне разрешите повесить на дверях табличку: «Здесь живет и работает художник-абстракционист Штейнберг», тогда все официально будет. Тогда и платить начну.
Лжефининспекторы ретировались. А как им из положения выбираться? С одной стороны, и впрямь непорядок — неофициальные художники не обложены налогами. С другой — разве можно им позволить вывешивать вывески? Это же означает легализацию модернистского искусства! Нет уж! Пусть лучше не платят. Это на гнилом Западе деньги превыше всего, а у нас во главе угла идеология. По этой линии уступок никаких! Никогда! Никому!!!
Я — человек с двойным дном
«Советская пресса — это не только коллективный пропагандист и агитатор, но и коллективный организатор».
14 февраля 1970 года я получил странное письмо. Заведующий сектором фельетонов газеты «Вечерняя Москва» А. Руссовский писал:
«Александр Давидович!
Мне хотелось бы встретиться с Вами и побеседовать по некоторым вопросам…»
Меня удивило и то, что ко мне обращается фельетонист (я в этом жанре никогда не работал), и сама форма обращения без общепринятого «уважаемый». Почему-то в голову не пришло, что это и есть возмездие за все мои грехи — выставки, квартиру-музей, новоселье-вернисаж и передачу за границу статьи о художниках. С легкой душой 17-го февраля отправляюсь в редакцию «Вечерней Москвы». Руссовский, средних лет упитанный товарищ, с наигранным радушием здоровается со мной:
— Заходите, заходите, садитесь напротив меня. Сейчас кое-какие дела закончу, и мы начнем.
Смотрю, в углу за столиком пристроилась стенографистка. Но все равно ни о чем не догадываюсь. И лишь когда, пробежав глазами несколько лежащих перед ним бумаг, Руссовский заговаривает, я понимаю, что вот оно, началось! Три года торопился, собирал коллекцию, ждал, что грянет гром и — он грянул! этим серым пасмурным февральским днем. Я много рассказывал о почти трехчасовом рандеву в «Вечерке», и вскоре наша с Руссовским «дружеская беседа» попала ко мне в виде «материалов Самиздата». Все там было изложено точно, подробней мне сейчас и не вспомнить. Поэтому целиком привожу самиздатский текст.
РУССОВСКИЙ: У меня на вас лежит материал. Я, как заведующий, обязан проверить факты. Поэтому и решил с вами поговорить. Я задам некоторые щепетильные вопросы; если не захотите, можете не отвечать.
ГЛЕЗЕР: Мне нечего скрывать ни в личной жизни, ни в общественной деятельности. Я готов откровенно разговаривать.
РУССОВСКИЙ: У вас было три жены?
ГЛЕЗЕР: Да.
РУССОВСКИЙ: У вас есть коллекция картин?
ГЛЕЗЕР: Да.
Р. Вы устраивали три выставки?
Г. Не три, а семь, и, наверное, даже больше.
Р. Как так?
Г. К примеру, выставка грузинской керамики и чеканки в Музее искусств народов Востока, выставка Д. Хуцишвили в журналах «Юность», «Смена», «Сельская молодежь» и вновь выставка керамики и чеканки в Доме Литераторов…
Р. (обрывает Глезера). Меня не эти выставки интересуют!
Г. А какие?
Р. Выставку на шоссе Энтузиастов в клубе «Дружба» организовывали?