Пропаганда твердит, что пьянство — тяжкое наследие царской России, родимое пятно капитализма. Но вот что странно: больно долго, более полувека не могут от этого наследия коммунисты избавиться. Коллективизацию провели, то бишь, миллионы крестьян, державшихся за дарованную революцией землю, уничтожили, а остальных загнали в колхозы. С индустриализацией, закрепостив рабочих, привязав их к заводам и фабрикам (самовольный переход с места на место карался, в соответствии с мудрым сталинским законодательством, лагерными сроками) и использовав на строительстве отдаленных объектов бесчисленную армию заключенных, — справились.
А пьянство — бессмертно. Ничего с ним поделать не могут. Как-то в Литературной газете» проскочила курьезная статья. Автор удивлялся, почему в сибирской деревне нынче столько пьют — намного больше, чем до великого Октября. Раньше понятно: серая жизнь, нищета, бескультурье, отсутствие идеалов толкали на пьянку. Но теперь-то понастроили повсюду домов культуры, у всех телевизоры, всем даровано колхозное счастье — и опять тянутся к водке! Да чего там тянутся, хлещут, как воду. Отчего бы? — недоумевал журналист, однако от ответа воздерживался. Не мог же он написать, что именно в советское время довели деревню до ручки, что полнокровная дореволюционная жизнь сибирского крестьянства обернулась беспросветным бесцельным существованием в насильственно обобществленном хозяйстве и полной бесперспективностью перемен к лучшему. А телевизоры, по которым демонстрируют бесстыжие фильмы о всеобщем благоденствии и повсеместном изобилии, только еще пуще угнетают. А дома культуры, в которых самодеятельный хор поет о прекрасной колхозной доле, только еще сильнее погружают в пучину непролазной тоски. И где оно, спасение от этой безысходности, этой ежедневной, ежечасной лжи? В водке, товарищ журналист, в водке! Упьешься и забудешься.
Нудной чередой текли мои больничные дни. Спозаранок уколы, скудный завтрак, процедуры, прогулка по замкнутому кругу унылого двора, так называемого «психодрома», угнетающее безделье и оторванность от мира. А главное — в сидении здесь не видел я никакой пользы. Разрекламированный электросон ничуть не помогал засыпать в перенаселенной душной палате. Тайком принимал снотворные таблетки, которые Майя ухитрилась мне передать, и раздумывал, как бы поскорее смыться. Нежданно подсобили гебисты. В первых числах марта вызывает к себе старший врач отделения, пожилая сухонькая Маратова знакомая:
— Хочу вас профессору показать, посоветоваться.
А профессор, крупноформатная самоуверенная женщина, притворно улыбается и приглашает присесть:
— На что жалуетесь?
— Бессонница замучила.
— А галлюцинаций у вас не бывает?
— Нет.
— А угнетенного состояния духа?
— Нет.
…а того, а этого?.. И длинный сумбурный разговор. Старший врач, такая не похожая на себя, хмурая, неприступная, отгородившаяся от меня словно невидимой стеной, сидит в сторонке. Выхожу в недоумении. Лишь назавтра, когда Марат примчался на свидание, все разъяснилось.
— Ты знаешь, — спрашивает, — кто тебя вчера смотрел?
— Понятия не имею.
— Помнишь Тимашук?
Еще бы не помнить! Это она в 1953 году давала ложные показания против «врачей-убийц», «врачей-сионистов» и была за столь доблестное поведение награждена орденом и всенародным признанием. Однако не Тимашук же меня навещала. Оказывается, была еще у нее сподвижница, не столь прославленная, но тоже начальством не обойденная. Дослужилась до профессора (к сожалению, фамилия из памяти выскочила) в печально-знаменитом институте судебной психиатрии имени профессора Сербского, пользующегося особым благоволением КГБ. Туда Лубянка отправляет на экспертизу диссидентов, и ни разу еще не случалось так, чтобы не признали продажные эксперты-психиатры, врачи-клятвопреступники нормальным того, кого гебисты мечтают спровадить в гиблую пасть спецпсихлечебницы. Марат взволнован: «Ее к тебе неспроста подослали!..»
Нужно, срочно нужно драпать из «Матросской тишины»! Пока на Лубянке не пришли к выводу, как со мной поступить. Перевести из больницы в больницу все-таки проще, чем гнать санитаров на дом к человеку, который никогда в сумасшедших не числился.