Прибыткову же чудится, что я растерян:
— Проводите меня. По дороге продолжим разговор. — И в метро успокаивает: — Не стоит расстраиваться. Все образуется. Нет ничего зазорного в том, чтобы признать ошибку перед собратьями по перу.
Доезжаем до станции «Дзержинская». Взгляд рассеянно скользит по черному бордюру, окаймляющему мрамор стены. Нарочно ли, нечаянно, безвестный архитектор украсил символичной траурной каймой станцию возле зловещей Лубянки. Прибытков посматривает на часы:
— Начало у нас сегодня в шесть, а вы приходите на полчаса пораньше. — И к выходу. Побежал за распоряжениями. Интересно, куда. Прямо через площадь, на Лубянку, или направо, в горком партии.
А в 17.30 он совсем другой. Наверное доложил, куда надо, что Глезер, кажется, нетверд, и получил указание добиться от меня максимума. Сейчас ему недостаточно устного раскаяния. Сейчас Прибытков хочет, чтобы я признал свою вину черным по белому, написал бы заявление в бюро Профкома. И уже тащит лист бумаги и ручку:
— Я вам продиктую. — И тут же, склонившись надо мной, как демон-искуситель:
— А может быть, вы пошлете письмо в «Вечернюю Москву»? Это самое лучшее. Тогда отделаетесь выговором.
Наконец добрались до сути. Начиналось с малого — раскаяния в узком кругу товарищей, заканчивается обычным требованием прилюдно посыпать себе голову пеплом и молить о прощении. Открылись вы, зарвались вы, товарищ Прибытков!
— В газету, меня оклеветавшую, писать не буду!
И он смягчается, отступает, как опытный фехтовальщик:
— Пойдемте, пойдемте на бюро. Время поразмыслить у вас еще есть.
Самая большая комната издательства «Советский писатель» набита битком. Лица братьев-литераторов исполнены значительности. Родина поручила им судить преступника, и нужно оказаться достойными доверия. За минуту до открытия прибегает секретарша:
— Звонили из горкома партии, просили выступления стенографировать.
Это нечто вроде допинга. Теперь-то все поэты и прозаики, и без того находящиеся в состоянии боевой готовности, рванутся в атаку с утроенной энергией. Высокое начальство оценит их рвение. И, опережая карьеристых молодых, поднимается Гейгер. У него славное прошлое. Служил в войсках НКВД. Венгр по национальности, открыто одобрил введение в Будапешт советских танков. Ликовал, когда подавляли Прагу. Ему понукания ни к чему. Он свой партийно-чекистский долг знает. После его исполненной праведного гнева речи и другим полегче выступать в том же ключе. Клеймят и клюют, клеймят и клюют. Заместитель Прибыткова, седенький, маленький, словно навек чем-то пришибленный, Корнблюм сегодня витийствует:
— Видел я, товарищи, эти, с позволения сказать, картины. Если на заводе имени Лихачева Глезер устроил бы выставку, рабочие уничтожили бы их все до единой!
И побили бы авторов!
— А в институте имени Курчатова такую выставку приветствовали бы! — смело парирует Дмитриев. Ему на подмогу спешит Романовский. Покашливая, зачитывает:
— Наша юридическая комиссия проверила факты, изложенные в фельетоне, и считает, что большинство из них не соответствует действительности. Глезер виновен лишь в организации новоселья-вернисажа без предупреждения о том Союза художников, и в передаче в обход АПН статьи за границу. Последнее неэтично.
Милый Романовский! Как хорошо сформулировано-то: «неэтично». Это я еще могу признать. Хоть и противно, но на какие-то уступки ради коллекции пойти придется.
А тут для отхода предложили такой роскошный мостик. Эту вину я за собой признаю и еще признаю, что когда приглашал гостей на новоселье, обязан был заручиться санкцией МОСХа. Я бы порадовался, если бы мое раскаяние по сему поводу напечатали. То-то было бы смеху!
Теперь Дмитриев поддерживает Романовского:
— По поручению бюро я заходил к Руссовскому, сказал, что использованные для фельетона факты ложь. Думаете, он стал меня переубеждать? Ничего подобного. Только спросил: «Ну и что?»
Когда выступали Дмитриев и Романовский, у меня на мгновение мелькнула шальная мысль: «А вдруг ход собрания переломится? А вдруг найдутся новые смельчаки?» Нет, непоколебимы ряды борцов за коммунизм! Упрекают заблудших коллег в близорукости и постыдном либерализме. Да читали ли они статью Глезера? Читали! Так о чем же разговаривать? Это же типичная антисоветчина. Нет, гнать его взашей! Мы не можем дышать с ним одним воздухом. Председатель секции прозы от негодования сотрясается:
— Я три года провел в окопах. Воевал с фашистами. А к нему немецкий посол картинки смотреть приезжает!