— Как, как вы его назвали? — Возмущается, что Майю из-за того, что она еврейка, не берут на службу. Встает, подходит к окну, сокрушенно вздыхает: — О, времена, о, нравы! Как же вам помочь? Может, с Нового года сумею вашу жену взять к себе на работу. Собираемся расширять штаты. Но до этого вам нужно как-то жить. И потом зарплата у нас небольшая. А у вас семья три человека, Сыну-то сколько лет? Десять?
— Хорошо бы вам письменно изложить все факты антисемитизма, с которыми вы сталкивались в литературной среде.
— Для кого?
— Для Секретариата Союза писателей. Передадите мне.
Очень мило. Главные антисемиты — ставленники начальства. Ну, напишу я о них. И что? Снимут их с занимаемых постов или повысят в должности? О, кей, составлю вам доклад. Приведу в нем примеры и не совсем из литературного мира.
Год назад с певцом Аскольдом Бесединым заглянули на телевидение. Принесли несколько песен (прирабатывал я тогда сочинением текстов для композиторов). Одна из них шуточная про усы:
Музыкальному редактору понравилось и литературному — тоже.
Но, говорят, не пройдет, не пропустят на экран.
— Цензура?
— Нет, у нас указания от самого Лапина (то есть шефа телевидения, по слухам — приятеля Брежнева).
Мы с Аскольдом недоумеваем: что за чушь? Редакторы рассказывают, как приехал чешский эстрадный оркестр, записали их концерт, заплатили им будь здоров сколько тысяч рублей, пленку же уничтожили, потому что все музыканты были усатые и бородатые.
Смеемся.
— Почему ваш Лапин настроен против усов и бород?
И в ответ шепотом:
— Считает их неотъемлемой принадлежностью сионистского обличья.
— Простите, как же быть с вождями? Сталин носил усы. Маркс и Ленин — усы и бороды.
Музыкальный редактор обиделся.
— Что вы это нам объясняете? Вы идите к Лапину!
Товарищ Лапин давно прославился своим антисемитизмом. Тщательно очищал редакции от евреев. Но этого ему казалось мало — запретил выступать по телевидению эстрадным певцам еврейского происхождения, исключая Иосифа Кобзона, с особым чувством исполняющего мужественные песни о Великой Отечественной войне, любимца министра обороны маршала Гречко.
Обойтись без выдающихся скрипачей Ойстраха или Когана трудно. Эстрадные же сочинения споют и без евреев. Табу Лапина поставило многих популярных певцов в унизительное и очень трудное положение. Они ощущали себя людьми второго сорта. Они лишались столь действенной рекламы, как телевидение. В итоге часть из них эмигрировала. Чем не материал для Ильина? Пусть борется против дискриминации.
Весь сентябрь и октябрь Виктор Николаевич изучал мои докладные. В начале ноября пригласил меня к себе:
— Жену вашу с января наверняка берем на работу в Союз. Вам же нужно сходить к Регистану. С ним беседовали. И вот еще. Михаил Вячеславович просил вас позвонить.
Зашевелились на Лубянке. Не сомневаюсь, что им там все известно, что я предпринимаю, и рано или поздно они о себе напомнят. На первый взгляд, в их распоряжении было два варианта. Первый удовольствоваться тем, что домашний музей на Преображенке не функционирует, то есть Глезер живет тихо, и пусть себе живет, лишь бы не гадил. Второй — завербовать меня во что бы то ни стало, пойти на риск, презрев возможность скандала и разоблачения. Обещание предоставить Майе работу ничего не проясняло. Такой ход с малюсеньким пряником мог в одинаковой степени относиться к обоим вариантам. Но прежде заглянем к Регистану. В чем его, кругом зависимого от Лесючевского, убедили? Заведующий отделом поэзии нардов СССР хмур и неприветлив. Не обращаю внимания:
— Гарольд Габриэльевич, у вас уже два года лежит рукопись переведенных мной стихов Сайяра. Переводы одобрены автором. Почему не выпускают книгу?
— Вы знаете почему.
— Но в Профкоме литераторов меня восстановили…
Останавливает нетерпеливым жестом:
— Причем тут Профком? Если вы невиновны, пусть «Вечерняя Москва» даст опровержение.
Требует невыполнимого. У нас никогда ни одна газета с опровержением своих материалов, да вдобавок политического характера, не выступала. Позволить советским читателям усомниться во всегдашней правоте отечественной прессы нельзя. Это породит ненужные размышления.