«Самокатчики красные все устрояют.
Для того они живут, для того умирают».
Все пели так, что эхо стонало, и я им подпевал из ящика.
— Теперь надгробная речь, — проговорил обер и начал — Ныне нам выпала честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех красных самокатчиков по две марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, — ура, ура, ура!.
И красные самокатчики взревели: ура, ура ура!
— Отлично! — проговорил обер, в то время, как я благодарно рукоплескал в своем ящике.
— Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего:
— Ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй Иерусалиме!..
Поблизости раздалась другая песнь — на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, шли похороны. № 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили обер-регирунгерата фон-Эренгафга, при страшном скоплении народа: все советники, офицеры, судьи, асессоры и тому подобная важная публика. Но это были похороны в старом стиле — без красных самокатчиков.
Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул: — Споем же любимую песню усопшего: Дщерь Сиона, радуйся, ра…
Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.
Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мое стало дурно. «Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения», говорил я себе. Должно-быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы.
Пастор все говорил и говорил.
Наконец, это надоело оберу — ведь ему было заплачено только за два часа! Он скомандовал, — и во все сорок пять глоток Красные Самокатчики разом взревели — Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-дуйся, дшерь Сиона…
Пастор не хотел сдаваться. Но что может поделать самый голосистый проповедник против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я с удовлетворением констатировал, что победила молодежь и современные идеи, и что старый буржуазный мир должен был с позором покинуть поле сражения: пастор умолк!..
Но духовенство никогда не сознается в поражениях; нет, никогда. Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо убеждали обер-самокатчика, но тот не сдавался.
— Мы здесь занимаемся нашей профессией, — гордо отвечал он.
— А разрешение у вас есть? — спросил один из шуцманов.
— Понятно! — ответил обер-самокатчик и полез в карман. — Вот оно! Казенное разрешение на мой Институт «Красных Самокатчиков».
— Гм… — пробормотал шуцман. — Но разрешение… на похороны?
— Красные Самокатчики устраивают все! — заявил обер.
— Браво! Браво! — закричал я из своего ящика.
— Здесь никто не смеет кричать «браво»! — воскликнул шуцман. Он потребовал, чтобы Красные Самокатчики удалились, но обер-самокатчик отказался. Он еще не кончил церемонии, за которую ему уплачено было по тарифу! Он честный человек, главный принцип его — строжайшее выполнение долга. Он явно провоцировал шуцманов.
— Какой хитрец! — думал я. — Теперь эта история попадет в прессу и составит ему колоссальную рекламу!..
Шуцманы орали, по обер орал еще громче. Постепенно приблизились все господа из похоронной процессии обер-регирунгерата и стали вмешиваться в спор — все эти советники, судьи, офицеры и ассесоры. Последним подошел пастор.
Его взору предстали Красные Самокатчики в своих красных шапках и куртках и с папиросами в зубах.
— Пфуй! — вскричал он. Потом он напялил очки и прочел на моем ящике: «Ломкое». — «Не опрокидывать.» — Что тут происходит? — строго спросил он.
Страшный ответ получил он от маленького Фрица. Тот действительно не умел курить, и папироса дорого обошлась ему. Он нагнулся, потом откинулся назад, снова быстро наклонился вперед, и несчастье свершилось — прямо на дивный сюртук господина пастора! Этот окаменел, но когда все бросились вытирать его носовыми платками, он пришел в себя, и сурово заявил:
— Это поистине переходит все границы… Я возбуждаю судебное преследование!
— Я тоже возбуждаю судебное преследование! — подхватил господин с двадцатью семью орденами.