Так текло его маленькое счастье. Но, однажды, проснувшись для трудового дня, он обратил на свое лицо внимание жены. Под глазом на щеке оказался большой нарыв. Кызылгуль с ужасом бормотала заклинания. Она была знакома с этой болезнью. В шайхантаурской части уже заболел также младший брат. Это было давно, давно. Она помнит, как жители шайхантаурской части ночью ворвались к ним в дом и силой увели брата в Махау.
Но мнение жены — Юлдашу не важно! Что он, не мужчина, что ли? Он знаком с культурой и потому, запрягши арбу, поехал к габибу за лекарством. Все равно были дела в городе.
Габиб странно отнесся к его болезни; не дал лекарства, а позвал двух караульщиков узбеков и те силой усадили его на арбу под крики любопытных и увезли в этот страшный кишлак.
Юлдаш плакал, как ребенок, бился головой о дно арбы, кусался, молил и звал на помощь. Этим только собирал толпы любопытных, а помощи не нашел.
В кишлаке над ним хохотали прокаженные, бросали камнями, плевались, но потом, привыкнув, позабыли. Но не мог привыкнуть Юлдаш, хозяин бахчи, фруктового сада, рабочей лошади и красавицы Кызылгуль. Про себя сулил половину своего богатства Аллаху, давал обет не брать второй жены, лишь бы только вернуться домой из этого шайтаном выдуманного места.
Иногда украдкой смотрел через стену на пыльную, зигзагами уходящую в край неба дорогу. Мысленно бежал по ней, но всегда натыкался как бы на острый шип, вспомнив, что везде его будет выдавать обезображенное лицо. Тогда возвращался на землю, ложился вниз лицом, предавался сухому отчаянию, не замечая ни пинков, ни хохота окружающих. А когда случалось, что в их поселок забредут любопытные с портфелями и тетрадями, то Юлдаш вместе с другими просил, валяясь в ногах, лекарства для излечения. Люди в блестящих ботинках, в дорогой одежде, казались могущественными, им стоило только пожелать — и Юлдаш был бы свободен! Но все они что-то писали в своих тетрадях и уходили, отвечая на просьбы:
— Майли, майли! (ладно, ладно).
Раз из города здоровых один принес ящик, поставил на три палки и велел аксакалу тащить всех жителей к этому ящику. Поднялась паника. Женщины цеплялись за мужчин— своих заступников, мужчины в страхе лезли под нары. Стоял ужасный, нечленораздельный вой. Барабай на четвереньках бросился к человеку с ящиком; тот в страхе или отвращении ударил его по голове каблуком, но Барабай не отставал. Тогда двое санитаров связали его и уложили на нары. Потом объявили всем, что ящиком их будут лечить. Все стали лезть на пришедшего человека, хохотали, плакали, целовали его ботинки.
Но человек ушел, а язвы остались. Долго смотрели ему вслед из-за забора, а когда его велосипед вместе с ним стал точкой на синем своде неба, разошлись по углам.
Юлдаш давно установил, что люди только начинаются за этой стеною, лежащей справа от ворот кишлака, а здесь живут — мертвецы. Но почему он, человек еще живой, — между ними? Может быть они ошиблись и еще догадаются, и возьмут его отсюда, дадут лекарства…
Нет, они или слепы, или жестоки, как шакалы. Нужно действовать самому! Разве он не привык к этому за свою жизнь? Мысль о побеге давно развилась в его голове. Он не думал о том, как его примут дома. Перспектива свободы и другой обстановки наполняла его грудь. Сладко кружилась голова и замирало сердце.
— Нет, убегу! — решал он.
Все, что встретит его за забором, будет лучше настоящего. В такую светлую, теплую ночь, в молодости хотелось буйного молодечества, и он с приятелями устраивал пьяные дебоши в родном ауле. Были они пьяны не от вина, а от молодой крови.
Внезапно нахлынувшие воспоминания юности дали сигнал к действию. Он кончил петь. Возбужденно оглянулся кругом. Киргиз и женщины заснули под его песню. Собака повизгивала во сне. Тихо спустился на дрожащих ногах с нар, трепетно прислушивался к свисту и храпу спящих, потом босыми ногами пробежал к воротам. Здесь спал аксакал. Бессознательно гипнотизируя остановившимся взглядом этого беспечного сторожа, Юлдаш медленно, почти торжественно, снимал с его шеи ключ. Когда подымал его голову, Юлдаш замер от нахлынувшего ужаса: аксакал смотрел на него широко открытыми глазами и в них была спокойная насмешка. Потом он встал и сказал:
— Ну, что засмотрелся, глаза испортишь! Я тебя пущу для того, чтобы солдаты пристрелили тебя своими ружьями. Дураку лучше умереть!
И когда запирал за ним дверь, пробормотал:
— Ты бы меня убил, если бы я захотел тебя спасти, но лучше издыхай сам, собака!