Как-то раз ночью, в начале сентября, Генриетта лежала в постели без сна. За окном вздыхали и качались деревья, было очень тепло, — хорошая погода для похорон, — думала Генриетта. Хорошая ночь для смерти: жасмины все еще в цвету, а на деревьях сидят птенцы сов. — Генриетта любила сов и летучих мышей, всех существ, живших в зеленом, потустороннем мире. С проезжей дороги доносился шум автомобилей. Вверх и вниз мчались эти машины, полные молодежи. Как мало уважали смерть все эти мальчики и девочки!
На юге вспыхивали зарницы. Это означало, что дождя не будет. Генриетта тихонько встала и вышла посидеть на галлерее, где было прохладнее. Может быть, именно сейчас-то и умирает Тони… Один из внуков просунул голову в дверь:
— Ложись лучше в постель, бабушка, ты простудишься в одном ночном белье.
— Оставь меня.
Она начала тихонько петь:
— Он умрет, возлюбленный мой, когда созреют круглые плоды, когда опустеют поля и небо станет черным…
Две недели спустя старый Тони умер. Сын Тони пришел приглашать на похороны Генриетту.
— Это папа сказал нам позвать вас. Похороны — завтра, в десять.
Генриетта, плакавшая когда-то во время отъездов Тони в город, не могла пролить и слезы теперь, когда он умер. Опа была так взволнована, что едва могла говорить, едва могла одеться.
— Идите, помогите мне застегнуть платье, — просила она детей.
Так он все таки позвал ее, бедный, старый Тони!
Внук должен был проводить ее вниз.
— Бабушка! — испуганно воскликнули внуки. — Ночью шел проливной дождь. Как не стыдно такой старой даме, как вы, пробираться по канавам.
Но они ничего не могли с ней поделать. Она не успокоится, говорила она, пока не повидает Жозефину.
— Я должна пойти и сказать Жози, — бедная, старая Жози…
Когда Генриетта подходила к дому Жозефины, она стала уже издали кричать срывающимся голосом. Но Жозефина оборвала ее:
— Я уже слышала. Тебе нечего беспокоиться мне сообщать… Что же, я рада за тебя, Этта.
Старая Жозефина тяжело сидела на стуле и тело ее свисало со всех сторон. Какие мысли и воспоминания бродили за этими глазами, лишенными ресниц… Она встала и пошла сварить кофе для гостьи.
— 100 у тебя, — бормотала она, — и 98 — у меня.
Сегодня Жозефина подлила в кофе анисовой водки, с осуждением поглядывая на Генриетту.
— Тебе нужны будут все твои силы, — сурово сказала она. — Вон, какие у тебя мокрые ноги. Постыдилась бы в твои-то годы!
Но Генриетта улыбалась. Она знала, что Жозефина старалась скрыть свое разочарование. Она знала, что Жозефина была расстроена. Генриетта пила горячий, ароматный кофе. Но она оставалась у приятельницы недолго.
— У меня по горло дела. Мне придется встать пораньше и быть свежей.
Но когда Генриетта проснулась на следующий день утром, она почувствовала, что с голосом ее случилось что-то ужасное. Он пропал: она не могла говорить. Внуки озабоченно окружили постель — ведь, старухи хрупки, как стекло.
— Видишь, мы говорили тебе, бабушка. Разве можно в твоем возрасте бродить по воде, как утка.
Они бранили ее, возились с ней, клали на горло нагретую фланель. Напоили горячим коньяком, но и это не помогло. Горло ее болело, а когда она открывала рот, она кряхтела, как лягушка. А, ведь, бывало, голос ее звучал во время причитаний, как орган!
— Бедная бабушка, — говорили внуки, — теперь она не может причитать. На похороны старого Тони попадает Жозефина.
Генриетта лежала и тихонько стонала. Если бы она могла плакать так, как плачут огорченные дети! Но слез не было. Они уже давно высохли.
В сумерках семья вернулась с похорон. Но из уважения к ней, — как думала Генриетта, — они воздерживались от разговоров про похороны и про то, как хорошо причитала Жозефина.
Они всего только сказали:
— Жозефина такая толстая, что ее приходилось держать, чтобы она не свалилась в могилу.
Но когда Генриетта думала, что ее никто не видит, она вынула из под подушки записную книжку и поставила крестик под именем Жозефины. Теперь они сравнялись. Ее старые руки дрожали и из одного глаза выкатилась одинокая желтая слеза.
— Бедная бабушка, — шептались внуки, — бедная наша старушка!..
Сон не приходил к Генриетте почти до самого рассвета. Около полуночи пошел дождь, упорный дождь, полный тайн осени. А Генриетта лежала в постели и думала про смерть. Она думала о том, как добры к ней внуки. Ей всегда было жаль молодых людей, когда кто-нибудь умирал. Ей не было жаль детей или стариков, а тех, которые между ними. Тех, что между восемнадцатью и сорока годами. Они тяжелее всего принимали смерть. Если бы они только могли знать то, что знала она, она и маленькие дети… Конечно, она причитала возле умершего: это было ее призванием, ее работой. Но как часто во время самых похорон ей хотелось шепнуть страстному горю юности: