— Кому, милая, нужны шесть червяков? — спрашивает Аким.
— Никому, красавец, — отвечает девица и по щечке его похлопывает.
Слово за слово — к себе домой девица тянет.
— Не отпущу, — говорит, — я тебя ни в жисть! А за пиво платить не надо. Пойдем, отдохнем. Пошли. Что было — мать честная! И пиво, и водка, и сало, и опять пиво. Аким решил с теткой Домной в Загс’е развестись и в городу у девицы на веки вечные селиться.
Дураки, которые в деревне живут, при этаких городских декретах!
А дале — сомлел Аким, не выдюжил и в сон вроде как бы погрузился. Проснулся от того, что захолодел. Хотел водки спросить, глядь… дома вокруг — вроде, как после землетрясения, — одни трубы торчат. А сам — голяшом, как есть на мусоре нежится. Ни исподников с червяками, ни старых сапог, ни новых, — как есть ни ниточки! Ну, то есть, только в чем мать родила!
Что дальше? А что может быть дальше для человека при этаких обстоятельствах?
ИЗ УСТ В УСТА…
Рассказ Г. Морриса
Перевод К. Залесского
Иллюстрации В. Стивенса
— Как ты сюда попал?
— Через горы.
— С обозом?
— Сначала с обозом, потом один.
— Почему же ты отделился от обоза?
— Была резня.
— Индейцы?
— Индейцы.
Мальчику было не больше пятнадцати лет. Когда его стали расспрашивать о дальнейших подробностях, он весь затрясся, закрыл рукой глаза, точно защищаясь от ужасного видения, и вскрикнул:
— О, господи!
Он или не мог, или не хотел рассказывать о резне. И охотник, нашедший его в полубессознательном состоянии, и умирающим от голода, подавил в себе всякое любопытство и оказал первую помощь пострадавшему.
В конце концов, мог бы подумать охотник; — одна резня всегда похожа на другую: неожиданные боевые клики, выстрелы, проклятья, стоны, сорванные с живых и мертвых скальпы, горящие в ночи повозки — молчание…
История потока людей, хлынувшего в Калифорнию за золотом и следовавших за тем лет, до самой постройки Соединенной Тихоокеанской железной дороги, полна кровопролитий.
Бывало, что встречались люди, спасшиеся во время резни. Иной раз индейцы брали к себе детей, чтобы воспитать их по своим обычаям, а красивые молодые женщины становились женами индейцев. Случалось, что оживали и спасались люди, принятые за умерших, а иной раз в темноте и смятении индейцы не замечали кого-нибудь.
Охотник решил, что мальчик был одним из таких. На голове его, во всяком случае, были целы все волосы и когда охотник его спросил, не был ли он избит, он только покачал головой и застонал.
Охотник пожалел мальчика.
— Очень возможно, — подумал он, — что он своими глазами видел, какая участь постигла его мать. Неудивительно, что он не только говорить, но и думать про это не хочет.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Авраам Тодд.
— Есть родные в Калифорнии?
— Нет.
— Остались на востоке?
— Нет.
— Я так и знал, — подумал охотник, — он ехал вместе с родными и их всех перерезали. Бедняга! У него нет никого, кроме меня.
Джон Ларкин, охотник, сам был молчаливый человек, и молчание было ему по вкусу. Он никогда еще не встречал такого молчаливого мальчика, как Авраам Тодд. Он усыновил мальчика, конечно, не по закону, и научил его охотиться. Они вместе собирали меха и затем меняли их в Сакраменто на золотой песок.
Авраама Тодда стали звать Эб Ларкин и факт, что он пережил резню, его искусство в стрельбе и молчаливый нрав сделали его чем-то вроде местной знаменитости.
Показывая на проходящего юношу, старожилы говаривали новоприбывшим:
— Видите этого парня? Это Эб Тодд. Индейцы перерезали в обозе всех его родных. Он видел свою мать и трех сестер — понимаете? — и видел, как им содрали скальпы. И он не может забыть того, что видел. Это сводит его сума. Взгляните-ка. Видите, как он проводит рукой по глазам? Это он закрывается от картин, которые постоянно у него перед глазами. Но знали бы вы, как он стреляет! Он без промаху попадает в любую цель на расстоянии восьмидесяти ярдов.