— Конь цел? — спросил он у Хана.
— Цел. Что ему будет?
Приехал Федор, шумно вошел в избу и бросил на стол лепешки. На вопросительный взгляд Хана ответил;
— Больше не нашел. Завтра принесут.
— Кто? — вскинулся Хан.
— Там. Из кишлака один… Они пронюхали уже. Не гноится рана-то? — кивнул Федор на раненого. Тот бескровно улыбнулся бледными губами, а Хан суверенной гордостью ответил:
— Чего ей гноиться? Иодой залил!
Федор сел на табуретку и, спрятав руку в бороду, задумчиво почесал подбородок. Посмотрел на раненого, на Хана, хотел что то сказать, но раздумал. Помолчал еще. Наконец не выдержал.
— Это ты, браток, от Рахманкула-то утек? — спросил он.
— Я, — ответил раненый после минутного молчания.
— Я так и подумал. А за тебя, брат, Рахманкул в Киалах народу страсть перебил. Искал все тебя… Думал — ты в кишлаке таишься.
Хан насторожился. Федор рассказал о ночном Киалпнском побоище.
— А товарищев-то твоих, четверых, порубили всех…
— Вот зверье! — дрогнул раненый. — Мне уезжать надо.
— Вот так здорово, — улыбнулся Хан. — Куда же ты поедешь! Тебе еще неделю лежать надо! А ты… Ехать!..
Хан покрутил головой.
— Нужно, — упрямо повторил раненый. — Он искать будет. А найдет, так и вас всех перебьет…
— Не перебьет, — ответил Федор. — Твоя фамилия-то Веревкин, что ли?
— А ты как знаешь? — удивился раненый.
— Да уж знаю… Ты вот, сплошал-то как, скажи. А мы грешны: — вчера письмишки почитали твои.
— Из-за письмишек и попал, — зло бросил раненый. — Эти… Из штаба-то… Мириться вздумали. Меня послали. А он на полдороге и перехватил.
Хан вылил изо рта поток ругательств.
— Ах, сукач! Потрох сучий! Значит, не стерпел в открытую-то, так из-за угла!..
— Он, поди, и не спит теперь от Злости. Только и в мыслях, что меня поймать.
— Что ему в тебе за корысть? — улыбнулся Федор. — Ему бы денег да барахла побольше.
— Ну, нет… За меня он и барахло все отдаст. Ведь это я ему нос то перебил.
— Когда? — поинтересовался Хан.
— Месяцев семь уже. Вот он меня и ненавидит. Он, слышь, клялся. Не поймаю. — говорит, — в ад пойду!
— Ну-у-у! — потянул носом Хан и закусил ус. — В ад пойду, — говорит…
— Слыхал я так… Вот и выходит, что уезжать мне надо…
— Что ж, — опять заговорил Федор, — через недельку и поедешь. А раньше как? Все равно дальше тугая не уедешь. Слаб ты. Крови вышло много…
Вошел Малай и бросил на пол звонкие, сухие дрова. Хан, сухо хихикнув, указал на него Веревкину:
— А вот это — Малай. Он чуть не застрелил тебя с крыши.
Малай сконфузился…
— Да с испугу курка не нашел, — безжалостно докончил Хан.
На другой день рано, когда чуть забелел восток, узбек принес лепешки. Когда он ушел, Веревкин досадливо сказал:
— Не нравится мне, что он меня видел…
— Не бойся, — сказал Федор. — Это — свой.
— Все они свои до первой плетки, — вставил Хан и укоризненно посмотрел на Федора.
Такой уж несчастный был кишлак Кпалы. В тихое, мирное утро посетил его Рахманкул во второй раз.
С ним приехало восемь джигитов. Рахманкул остановился в чайхане. Узбеки льстиво сложили под животом руки, мели бородами дорожную пыль и плясали их побледневшие губы:
— Саля ум Алейкюм. таксыр Рахканкул…
Рахманкул был гневен, липом темен. Над переломленным шашкой носом, как овраги, глубокие залегли морщины, глаза он беспрестанно суживал, поглаживал острую рыжую бородку и пофыркивал носом. Его джигиты притихли: чуяли, что кому-то ужасно будет нынче от Рахманкула…
Перепуганный чайханщик подал Рахманкулу чай. Рахманкул выбил поднос у чайханщика из рук, а самому чайханщику, толстому Азазу, кулаком в кровь разбил лицо. Потом он распорядился позвать муллу.
Пришел мулла, тот самый, что хоронил убитых.
— Зачем ты оторвал меня от молитвы? — спросил он.
— Ты «их» хоронил?
— Я, — спокойно ответил мулла.
— Зачем? — голос Рахманкула был так зловещ, что сразу опустела чайхана.
— Они были люди… Я всех хороню, — ответил мулла.
— А с кем ты говорил на кладбище?
— С богом.
— Еще?
— С людьми.
— Врешь, собачий сын, — рявкнул Рахманкул и, плотно сжав губы, выпятил вперед каменный свой подбородок.
Мулла вздрогнул и размеренно сказал:
— Пусть отсохнет твой грязный язык! С кем ты говоришь! Как ты смел сказать мне это! Мне — мулле, мюриду великого ишана Фазлия-Ахмеда[11]).
Мулла пошел прочь от чайханы. Неумело мягким голосом Рахманкул остановил его: