— Отец! Что он здесь делал?
— Кто?
— Кяфир[12]), с которым ты говорил.
— Молился за тех, кого ты убил.
— Он кто?
— Не знаю… Человек…
Рахманкул замолчал и упер в землю тяжесть горящих черных глаз. Мулла пошел дальше. И когда он про ходил между джигитами, будто ветер клонил их в поклонах. Они ловили руками халат муллы и после обтирали себе лица. Мулла был освящен праведностью и близостью к великому учителю Фазлию-Ахмеду.
Потом к Рахманкулу подвели желтого старика, который продал Федору лепешки.
— Кому ты продал хлеб? — спросил Рахманкул, и все съежились. Старик, ставший еще желтее от ужаса, ответил, низко поклонившись:
— Урусу.
— А ты разве не знаешь, что урусы — враги газавата? — уставился Рахманкул в старика колючими, жесткими глазами. — Где он живет?
— Не знаю.
— Знаешь! Сказать не хочешь!
Старика схватили, стащили с него рубаху.
— Скажешь? — скверно улыбнулся Рахманкул.
— Хозяин, — жалко попытался улыбнуться старик и, скривив губы, для чего-то погладил себя по желтому, сухому телу — Хозяин! Я не знаю.
— Ну! — кивнул джигитам Рахманкул. Киргиз взмахнул плеткой и перепоясал старика красным рубцом. У Рахманкула за щеками надулись, заиграли желваки. Он весь подался вперед. Удары посыпались чаще. Старик сначала выл, потом упал и, не увертываясь уж больше, только старался спрятать лицо.
На спине выступила кровь, рубцы посинели, вздулись; похоже было, будто кто-то исчертил старику всю спину карандашом.
— Огнем! — крикнул Рахманкул. Киргиз сунул шомпол в огонь и приложил к спине старика. У старика голос сразу оборвался на пронзительном, иззубренном крике: он уже не кричал больше, а только гулко и странно сипел, дрожащим телом прижимался к пыльной дороге и бороздил пальцами сухую пыль.
Один из узбеков, перегнувшись пополам, приседая на каждом шагу, подошел к Рахманкулу и прошептал:
— Таксыр, он не знает…
— А ты.. — свирепо начал Рахманкул, но узбек торопливо докончил.
— Его сын знает…
Старик поднял иссеченную голову и из глаз ненавистью облил узбека.
Сына джигиты нашли на женской половине: он спрятался за сундуками. Увидев избитого отца, сын весь осел сразу.
— Где живет урус, которому твой отец продал хлеб?
Сын молчал. Намеренно медленно Рахманкул вынул наган. Сын округлил глаза. Рахманкул с треском взвел курок.
— В тугае, — уронил сын.
— В тугае? — недоверчиво протянул Рахманкул. — Что же он там делает?
— Охотник.
— Какой? — удивился Рахманкул. — Он — солдат.
— Нет. Их трое. Охотники…
— Давно они здесь?
— С год. Ты еще не приходил.
— Почему ты не сказал мне раньше?
— Я не знал, что тебе нужно…
— А солдат где?
— Не знаю.
Сына взяли в плети. Он взвыл, упал на колени и, плача и запинаясь, рассказал, что в избушке, в тугае, было трое, а теперь четверо, и один носит солдатскую шапку.
Рахманкул не стал ждать плова. Он приказал джигиту посадить к себе на лошадь испуганного парня, чтобы тот показывал дорогу.
— Да примет худой[13]) к себе их души, — прошептал избитый старик, глядя вслед мчащимся лошадям.
Посмотрел и заплакал…
Федор не мог выдержать тихих этих вечеров. Сыр-Дарья по вечерам отражала закаты, и закаты были огненны. В далеких горах багровели, горели, искрились снега, к далеким, темным берегам торопил вечер день, и плакала глухим рокотом Дарья об уходящем дне.
Удилищ Федор нарезал прямых и гибких. Из хвоста возмущенного Веревкинского коня понадергал прозрачных, длинных волос и сплел упругие крепкие лесы. Проскользнула тихая и удачливая ночь. Поймал Федор и сазанов, и усачей, и даже какой-то дурашливый соменок ввалился поутру.
На рассвете Федор сидел, прилепив к подсечкам заспанные глаза. Не клевало. Он поставил удочки на живца, а сам лег спать.
Часа через три Федор проснулся, потянулся и глянул на солнце. Было около полудня. И вдруг Федор услыхал дробный, четкий чекот копыт по дорого. Он прилег. Топот близился, слышался ясно, и Федор похолодел: мимо него проскакал отряд Рахманкула. Сам Рахманкул ехал впереди на белом, высоком коне.
Всадники обогнули тугай и поехали песчаной целиной. Видно было только пыльное облако. Вот оно поплыло в сторону, пропало: отряд выехал на дорогу к избушке.
Удочки остались стоять на месте, задумчиво колыхая в воде иззубренные свои отражения, но Федора не было уже около них. Федор бросился в тугай, бежал без троп, царапали ветки волосатое его лицо. Рядом шла узкая тропинка, но она была в круговую, а Федору важен был ближайший путь.