— Масла коровьего принесла?
— Вот, бабушка.
— Клади на стол, да разверни на ем тряпицу.
Положив масла в плошку, стала водить над ней лучиной небольшими кругами, все быстрей и быстрей. Потом зашептала, шевеля тонкими, лиловыми губами:
— Умоюсь я росою, утрусь престольною пеленою, пойду я из ворот в вороты, выйду в чистое поле, во зеленое поморье. Стану я на сырую землю, погляжу на сторонушку, где красное солнышко припекает мхи, Болота, черные грязи. Так бы присыхал раб божий Иван об мине рабе божьей Дуняшке. Сердце — в сердце, думы — в думы. Спать бы не заспал. Гулять бы не загулял…
Женщины слушали, затаив дыхание.
Лучина погасла.
— Ну, вот, этим маслом смажешь ему сонному голову, а утром в кашу прибавишь эдак с ложечку.
— Бабушка, а вреда ему от этого никакого не никакого не будет? — опасливо спросила Дуня.
— Ничаво не будет. Потоскует маненько, только и всего…
С вечера долго дожидалась Дуня, пока уснула вся семья. Тогда, захватив принесенного от бабки Аксиньи масла, подкралась к амбару и притаилась у притолоки. Из глубины амбара слышалось сонное дыхание Ивана Егорыча. Она шагнула через порог и на коленях подползла к мужу. Протянула в темноте руку, наткнулась на влажный, горячий лоб и сейчас же провела выше, по густым волосам. Иван Егорыч сначала пробормотал что-то непонятное, а потом ясно так и ласково:
— Ядя, Ягодка моя, желанная…
Дуня, как будто наткнувшись на что-то острое, резко откинулась и больно ударилась о закром.
Иван Егорыч проснулся от ее стона.
— Кто здесь?
— Я, Дуня.
— Зачем ты?
— Одежду хотела взять.
— A-а, а я думал… чего не следует.
— Да на кой ты мне нужен, — затрепетав от обиды, проговорила Дуня. И, выпрямившись, пошла из амбара.
Уже несколько раз заходил Иван Егорыч в Волисполком насчет развода. А там все в бумагах неправильность находили и тянули день за днем. Не знали, что каждый лишний день без Ядвиги многого стоит Ивану Егорычу. А она, как нарочно, — ни одного письмеца. И злится он на нее, и тоскует… Чтоб время обмануть пошел с отцом в кузницу. Старик, видимо, недоволен был сыном. Почти не разговаривал с ним. Даже от папироски отказался.
— Некогда нам табаки раскуривать…
И сердито опускал тяжелый молот на до-бела раскаленные подковы и сошники.
Иван Егорыч раздувал меха, клепал смычки на обручах. И вспоминалось ему невеселое детство… Часа в три прибежал Филька с горшком каши и краюхою хлеба.
— А тебя, тятька, из волости звали, мамка велела, чтоб шел. Письмо тебе, сказывают, пришло.
Иван Егорыч схватился за шапку.
— Ай, есть не станешь? — удивился отец.
Куда там есть…
Запыхался так, что когда подошел к столу, где выдают письма, слова не мог выговорить и только руку протянул.
— Имеется для вас пакетик, да еще вон какой.
И, порывшись в ящике, почтарь протянул ему голубой конверт с оттиснутым на нем в уголку веночком из мелких роз.
Как голодная кошка мышенка, так схватил Иван Егорыч письмо и быстрыми шагами направился в поле. Там в глубине чьей-то межи разорвал заветный конверт. В середине тоже голубой листок с розочками и явственным запахом «Лебяжьего пуха».
Мгновенная радость, а за ней стоя боли.
— «Януш, должна сообщить, что я уезжаю в Польшу. Думала, что никак этого не дожду, но чрез пана Кобецкого, ты его видел зо мною, весь наш эшалон беженцев получил пропуск. Прошу прощенья, а толька без Польши не могу жить. Ядвига Вислоцка».
Прочел. И еще раз начал: «Януш, должна сообщить»… Дальше не читал: будто толкнул кто-то сзади, — как стоял — упал грудью в траву. Руки затрепыхались, как крылья у подстреленной птицы, потом взметнулись к голове. Пальцы вцепились в волосы… Долго лежал так, уткнувшись лицом в землю. Потом зарычал, вскочил, и стал с корнем рвать высокую траву. Огнем горело сердце. Мутилось в голове. Но жгучая боль в руках заставила опомниться. Поднес их к лицу и увидел, что все они покрыты большими белыми волдырями.
Аршинная крапива густо росла на меже и терпеть не могла, чтоб ее беспокоили.
До ночи прометался по полю Иван Егорыч. Побродит, потом снова ляжет в траву и голову схватит. И всякой мушкаре начинает казаться, что он спит. Тогда и муравей бесцеремонно поползет по шее, и мотылек над самым затылком вьется. Но неожиданно Иван Егорыч вскочит на ноги и снова шагает, шагает.