— Это маленькими бумажками-то вы золотить меня будете? Так не надо. Что в них? Шиш один.
Гость сдвинул брови.
— Однако же, почтеннейшая, — мы и за квартиру ими платим, и вот за билет в кассу я заплатил, — и взяли… И хлеба на них купить можно…
— Да вам что, собственно, надо? — спросила она не так уже сурово.
— Молочка! Маслица! Муки! Сахару!
Она захохотала.
— Я сама сахарцу да мучки готова купить, — а не только от себя отделить. Вон, слышите звонок? Это генеральша пришла за своей порцией, с бутылочкой. И бумажку красненькую принесла. Она каждый день красненькую бумажку дает. Договор такой.
— Молочка, дайте от буренушки молочка! Пелагея Павловна, слезно прошу вас, — униженно. Представитель старого рода, которому восемь веков, — просит. Внемлите.
— Чего мне внимать? Катька, коли это генеральша, — проси прямо сюда, да отпусти ей, что полагается.
— Родная, вы уж и мне отпустите, что полагается… А то вот сейчас, сейчас, при генеральше, на коленях стоять буду, и лбом стукаться об пол, как старообрядцы перед Праскевой-пятницей…
Она строго сдвинула брови.
— А старообрядцев вы оставьте в спокойствии, — сурово сказала она: может, я сама старой веры?
Пенсне у него соскочило с носа.
— Простите, простите! я не знал! — залепетал он. — Я сам религиозный человек. Я с детства привержен к православию.
В полутемной прихожей застукали бутылки, зашелестили платья. В гостиную вошла маленькая женщина с растерянным лицом и одной прямой, другой выведеной дугой бровью. Она держала головку на бочек и старалась сделать улыбку, как можно приятнее.
— Это опять я, — нежно заговорила она. — Я думаю, я вам так надоела?
— Что вы, генеральша! По нужде видимся. Позвольте познакомить. Господин Заливников. Знакомы?
— Вы Марье Федоровне Заливиной не родственник? — осведомилась она.
Он приосанился.
— То Заливины, — внушительно поправил он. — А я — Заливников. Я с Марией Федоровной даже не в свойстве, — продолжал он. — Она из рода Заливиных, а я — Повал-Заливников. Тот род новый. А наш — старый.
— Ну, как ваши детки? — осведомилась хозяйка.
Генеральша махнула рукой.
— Не спрашивайте! Заботишься о них, ночи не спишь, а что будет — неизвестно. Куда мы идем? Вы, мосье, не знаете, куда мы идем?
Он изобразил на лице беспокойство.
— А кто же это знает?
— Никто не знает! Самое ужасное, что никто не знает! И самое ужасное, что нет прессы. А если б были газеты, было бы хуже, потому что мы умерли бы от горя. А теперь мы живем впотьмах, в склепе, и как будто на что-то надеемся. Как будто иногда что-то забрежжит в далекой-далекой дали. Вам, Пелагея Павловна, не брежжит иногда?
— Уж чэго тут брежжить! Козы, вон, трясут ушами, и так на тебя смотрят, что ажно жуть берет.
— Да, вы правы, — жуть берет. Особливо дети. Вот такая девочка, в фильдекосовых чулках идет по морозу и кричит: «я хочу призывное™!». Так-таки и кричит: «я хо-чу при-зыв-ности»! Я чуть бутылку не выронила. Хотела спросить: кто же твой папаша? — да махнула рукой. Теперь ецмое лучшее на все махнуть рукой.
— Я давно махнула, — подтвердила Пелагея Павловна.
— Три поколения испорчены. Ну, не три: скажем, — два. Два изъедено червоточиной в корне. У вас, monsieur, нет детей? Да, вы счастливы, что неженаты! Теперь дети, — это самый тяжелый крест. Особливо для вдов. Что дети видят, какой пример? И как странно нынче изъясняется молодежь в любви! В наше время так не изъяснялись!
— Уж куда тут, — вставила Пелагея Павловна.
— А как же они объясняются? Полюбопытствовал Повал-Заливников.
— Я даже не могу повторить. Настолько это…
Генеральша развела руками.
— Настолько это дико и цинично.
У Повал затряслась борода. — Однако?
— Впрочем, извольте, я повторю. Ко мне приходит моя племянница Женичка, — она на курсах дикции и декламации. Так там подходит к ней один и говорит. Она ко мне прибежала вся в слезах… Говорит: «как бы я желал от вас иметь ребенка»…
Пелагея Павловна звонко захохотала, точно заржала лошадь в косяке.
— Ловко! — выговорила она, давясь от смеха. — Что же Женичка?
— Женичка плачет! Прибежала ко мне и кричит: «тетенька, подумайте, подумайте»!
— А я бы взяла его за шиворот, да мордой в помойную яму, в помойную яму! — мечтала Пелагея Павловна.
— Да, теперь детей труднее воспитывать, чем когда-нибудь! У них мысли стали совсем не те, что должны быть у молодого поколения, — продолжала генеральша. — И такие странные все вопросы задают. Говорят слова такие, о которых мы и не слыхивали! Мне старший мой сын говорит: если, «maman, вы не дадите мне денег, то я принужден буду прибегнуть к преварикации».