Стрельба стала утихать. Дементий неподвижно сидел под елкой. Солнце заходило. Упали густые тени, наступила тишина и слышался таинственный говор леса. Только изредка разрезал воздух далекий выстрел и эхом откликался в лесу и нельзя было угадать — с какой стороны стреляют. Дементий уже начинал дремать, но спать было нельзя, и без рубашки становилось холодно.
Вдруг — слышит: невдалеке что-то зашумело, захрустели сучки. Дементий поднял дубину, которая туг же лежала в хворосте и, встав за толстой елкой, смотрел впереди себя. Шаги приближались. Вот они уже совсем близко.
Он вышел из-за елки. Перед ним, лицом к лицу, едва переводя дух, стоял низенький солдат в серой шинели. Увидя Дементия, он широко раскрыл глаза и застыл на месте. Дементий стоял без рубашки, с дубиной в руке. Низенький был безоружен.
— Брат! Товарищ! Не бей! — хриплым голосом сказал низенький, умоляюще смотря в глаза Дементию.
— Жена у меня, сын!
Дементий опустил руку. Он вспомнил Марью и маленького Кольку. Перед ним уже был не тот низенький, который завязывал ему глаза, а другой, у которого была жена и сын. Вспомнил, как он оборвал ногти на руках — лишь бы не быть мертвым.
Ночью низенький, в тонкой гимнастерке и Дементий в серой шинели на голом тело переползали Кровавую Лощину к поселку, занятому красными войсками.
О ВОЛЬТЕРЕ, ГРАФЕ СЦИБОРЕ МАРХОЦЬКОМ
И РАЗБОЙНИКЕ МИКИТЕ
Исторический рассказ В. Боцяновского
Иллюстрации Н. Кочергина
Бывают иногда удивительные случайности. Недавно, проездом через Киев, я зашел во фруктовую лавочку и купил десяток груш, «дуль», как их здесь называют. Уже сел в трамвай, и только тут вдруг как-то бросился мне в глаза бумажный мешок, в котором лежали мои «дули»… Старинный, старый почерк. Знаете, такое «с» хвостиком вниз, «е», похожее на греческое «ξ». Рыжие чернила, синеватая бумага… Вижу «генварь», а не январь… Прочитал все, что было снаружи; едва дождавшись остановки, выскочил и помчался опять во фруктовую лавочку с твердым намерением скупить все мешки.
— Не продаст, — решил я, — куплю у нее все груши, а мешки заполучу.
Дело устроилось, впрочем, проще, чем я думал.
Правда, моя просьба продать мне мешки произвела на лавочницу приблизительно такое же впечатление, как в свое время Коробочку предложение Чичикова уступить ему мертвые души… В конце концов однако мы все же сошлись в цене, мешки оказались в моих руках.
Целых два дня мне пришлось потратить на приведение их в порядок, но если бы я потратил еще столько же времени, я об этом не пожалел бы…
Рукопись оказалась не то дневником, не то летописью, которую вел священник местечка Минковцы Подольской губернии. За хронологией Минковецкий летописец не очень, по-видимому, гонялся, но все же ее можно установить вполне точно, это — конец XVIII и начало XIX века.
Вот первая запись:
«…Року божьего 1783. Прибыл к нам на жительство владелец имения граф Игнат Сцибор Мархоцький… Сказывают, он женился на незнатной особе и потому иначе в других местах ему жить невозможно… Сказывают, что»…
Дальше две строки тщательно густо зачеркнутых…
Без всякой даты, но очень подробно записана беседа с графом Мархоцьким:
«…Когда я вошел в покои, именуемые кабинетом, то, по обычаю, хотел перекреститься… Одначе, того…
Сколь я ни смотрел по углам, образов, ниже самого маленького, не оказалось. А граф, видя недоуменное лицо мое, изволил громко рассмеяться…
— Образов ищете, отец? — спросил.
— Именно, говорю, ваше сиятельство…
— А вот… Разве не видите?..
При этом он показал два, подлинно на стене висевших изображения. На одном я узрел не то бабу, не то бритого догола мужчину, с длинным острым носом и пронзительными глазами, а на другом человека, тоже ничего божеского в себе не имеющего. А граф смотрит и только пуще смеется.
— Или, говорит, отче, не узнаете?
— Може, говорю, римско-католические?
— Угадали, говорит, отче, угадали… Вот это, говорит, святой и преподобный Вольтер, а это, говорит, его преподобие Жан-Жак Руссо.