«Вызывали в консисторию. Допрос снимали. Насилу отвертелся. Владыко только накричал: «как, говорит, ты, иерей бога вышнего, дерзнул участвовать в языческом богослужении кумирической богине Церере»?!
— Я, говорю, только плоды благословил, как в требнике установлено. К Церере даже не подходил.
— А Юпитеру, говорит, последовал?
— Какому, говорю, Юпитеру? Дураком таким, знаете, непонимающим прикинулся.
— А такому, что на троне ехал… Ты, отец, у меня смотри. На этот раз прощаю, а боле, чтобы не было.
Слава тебе, Христос… А уж думал либо в монастырь на послушание, либо во причетники с запрещением священнослужения. Матушка прямо заплакала от радости, видя меня безвредно вернувшимся».
«Заходил пан Ружицкий. Сказывал, исправник был. Строго-настрого воспрещено, дабы впредь языческого богослужения не происходило.
— А что же граф?
— А ничего. Кланяйся, говорит, там архиерею и прочим… А праздник Церере будет у меня попрежнему.
Тут ему исправник разъяснил, что значит, духовенству, нам, то есть, как православным иереям, так и ксендзам. сие строго-настрого воспрещено. Так что вы думаете сей ересиарх ответствовал:
— Ряса, говорит, недорого стоит. Закажу себе красную шелковую рясу и освящу плоды не хуже вашего попа…
Вы подумайте!.. Оле нечестия!.. Ох, долготерпелив бог и многомилостив. Одначе, за рясу и прочее кощунство накажет рано или поздно, тяжко накажет… Обязательно не простит».
«А Микита-то?.. Уже служит в замке. Пришел сегодня, опять принес курицу, десяток яиц и бутылку водки…
— Что, говорю, выбил дурь-то из головы?
— Эх, говорит, батюшка, не дурь это… И когда, говорит, дом загорится, то уж его не погасить.
— Все значит, говорю, с тем же?
— Нет, не совсем…
— Так-то оно лучше.
— Я, говорит, уже служу в замке. Истопником определился. Графиню панночку каждый день видаю. Каждый день с ней говорю. Ну и душа же у нее… Вот, говорит, батюшка, хотите верьте, хотите нет, а она меня любит.
— Ну?
— Ей богу.
— Так, так, так… О чем же она говорит с тобой?
— Когда как… О дровах, например… Мне, говорит, всегда жалко смотреть, как ты в печку дуб бросаешь. Рос бы он себе в лесу. Подумай, говорит, ведь что ни дуб — то сто лет… А для чего сто лет прожил? Чтоб его в печку бросили? Я, говорит, все дубы в нашем лесу знаю… Богатыри все, красавцы. И тут прибавила: «как ты», говорит. Как бог свят.
— Врешь?
— Ей богу. Так и сказала.
— Может сие, говорю, нужно понимать, как хулу: дескать ты, Микита, дубина.
— Бросьте, говорит, батюшка. Не понимаю что ли! Слава богу, не маленький! А пришел я к вам с просьбой. С панночкой я уж там сам договорюсь. А вот с графом… Как он? Так вот ежели бы вы, батюшка.
— Это что же? В сваты меня зовешь?
— Похоже как будто. А уж я бы вам за это…
Я даже не стал дальше и слушать. Повернул его к двери, отдал ему его курицу и поскорее выпроводил.
Втемяшится же хлопцу этакое!»
«Опять заезжал отец благочинный. Наказал строго воздерживаться от графского дома. Граф, говорит, явный волтерьянец и безбожник. Правительство бдит. Владыко прямо изволил сказать: не потерплю.
«Дивны дела твои, господи! Сегодня утром прибегает из замка казачок. Письмо от графа. Собственноручный рескрипт, чтобы прибыл в замок в 5 часу пополудни. Не чаял видеть того, что случилось. Ай, Микита, Микита… Жалко хлопца. Прихожу это я, а казачок уже ждет у двери. Пожалуйте, говорит, батюшка, в зало. Вхожу. Вижу граф наш мрачнее тучи. А, говорит, хорошо, что пришел. Туг, говорит, жених у нас — так надобно благословить на брак. Доброе дело, говорю. А кто, спрашиваю, ваше сиятельство? А вот, говорит, увидишь. Хлопнул граф в ладоши. Вошел дворецкий. Граф ему приказал: зови всех сюда. Вижу входят — панна Эмилия, ее сестры, брат, еще двое панов, что гостили в замке. Теперь, говорит граф, введите жениха. И что же вы думаете? Кто? Кто входит-то? Микита!.. Одет по-праздничному. Только он вошел — музыка в соседней комнате ему марш. Смотрит весело, радостно. Кончилась музыка. Граф говорит Миките:
— Подойди сюда. И дочери Эмилии тоже приказал подойти и стать рядом.
— Вот, говорит, Панове, какое дело. Хочу я, чтобы вы сами слышали, что услышал я. Красавец сей полюбил мою дочь Эмилию и просит ее руки. А? Что, Панове, скажете?
Паны молчат, я молчу тоже. Что туг скажешь? А граф к Миките:
— Верно я говорю?
— Верно, правильно…
Граф тут давай хохотать. Паны — за ним. Смех пошел по всей зале. Вижу и панна Эмилия тоже смеется. А на Миките лица нет… Мрачнее тучи.