— Слово принадлежит рядовому Корбо.
— При обсуждении человеческих дел никогда не мешает поглядывать на скотов. Так вот, — среди животных есть очень миролюбивые, те, что кастрированы. Например, вол, мерин, каплун. И я думаю, что для того, чтобы из свирепого бандита сделать богомольного монаха, нет надобности изобретать что-то куда-то вспрыскивать. Вырезал у человека что полагается, вот тебе и готов святой!
— Слово принадлежит рядовому Таблетту.
— Я, м-сье, ни в каком случае не согласился бы, чтобы мне сверлили голову. Знаете ли вы, как сверлят зубы дантисты? Когда один из них стал делать мне эту операцию, я побил у него все склянки. А тут будут сверлить самый мозг! Да еще говорят, что я сделаюсь смирнее каплуна. Не думаю! Если после зуба я побил только пузырьки у дантиста, то после дыры в мозгу, будьте покойны, я убью самого дантиста.
Жибрам был изумлен. Никто не дал себе труда даже вдуматься в смысл его открытия, не пожелал как следует запомнить то, что он излагал. Ах, баранье стадо! И он, взбешенный, стал возражать. Поднялся шум, звонки председателя. Жибрам ушел с собрания совершенно подавленный, точно его там избили. Никто не хочет мира! Но мир нужен, нужен, черти вас бери! Вы не хотите его по подлости и глупости. Вы не умеете понять собственных интересов, как не понимали их, сжигая Джиордано Бруно, Гуса, избивая Аркрайта, расстреливая коммунаров, предавая смерти врачей во время эпидемий!
Что же делать? Неужели его «утопия» обречена зачахнуть в лаборатории? А долгий, упорный труд над открытием? А гордая мечта — прекращение войн на земле связать со своим именем — бессмертного Иоганна Жибрйма?
Занимаясь пятнадцать лет назад химией, он заинтересовался отправлениями человеческого мозга. В одну из войн он сразу потерял отца, двух братьев и мать, умершую с горя. Тогда он возненавидел войны и, обозревая беспокойною мыслью средства от них, натолкнулся на свою идею. Работая упорно, он сделал, затем, открытие: жидкость, убивающую мозговой центр без повреждения мозга в целом. Опыты велись на зверях. В Сибири он платил огромные деньги за диких медведей, россомах, волков. В дебрях Индии и Африки для него ловились львы, гориллы, гиены, кабаны. Он просверливал их толстые черепа, впрыскивал в мозги свою жидкость, а потом изумлял всех их поведением. Львы и тигры, как трехмесячные телята, спокойно укладывались спать рядом со свиньями и собаками; шакалы милостиво позволяли курам клевать свои носы, запачканные в месиво из отрубей; волки мечтательно лизали жирные курдюки овец, около которых они терлись, забыв о назначении когтей и зубов. А на гориллах и гиенах, за час до того свирепо бившихся в кожаных путах, черномазые негритята ездили верхом.
Он затратил на исследования все средства, всю молодость, весь огромный талант, всю энергию. Ни с кем своими работами он не делился: он слишком фанатично преследовал идею, чтобы допустить чью-либо критику и чье-либо содействие! Конечно, он мог бы предложить свое изобретение итальянцам, англичанам, немцам. Но ему хотелось, чтобы свет мира засиял именно отсюда, из Франции!
— Однако, что же делать? Неужели уступить поле битвы? Нет и нет! Я дам вам мир, подлецы, против вашей воли, хотя бы ваша признательность последовала через сто лет! И через сто лет, скоты, вы будете ставить мне монументы!
Жибрам пригрозил «им» кулаками и чертями, опять заперся в лаборатории и исчез для мира на несколько лет. В Париже решили, что он или отбыл в Америку, или попал в сумасшедший дом.
Прошло семь лет. За это время стремительно падали министерства скатывались с высоких кресел министры, менялись вывески над учреждениями, и только воинственность пребывала неизменною. Люди, как и семь, и семьсот, и семь тысяч лет назад тщательно отыскивали лицо или народ, которому можно было бы объявить войну.
В таком именно положении находились два соседа по проливу — Англия и Франция. Весь мир со страхом ждал, когда эти две нации начнут распрю. И, чтобы хотя сколько-нибудь застраховать себя от истребления, некоторые страны поторопились заключить конвенцию о том чтобы в грядущую войну не употреблялись газы и разводки инфекционных бактерий.
Одним кислым осенним утром у подъезда французского военного министерства позвонил низенький, кругленький, чисто одетый человечек.
Все на нем было с иголочки, и сам он был свежий и румяный, как будто его только что выпекли и вынули из печки. Лишь в глазах у него по временам мерцал острый блеск, да губы кривила легкая ехидная усмешка.
— Мне надо видеть господина военного министра. Я принес проект весьма важного военного изобретения.