Тем не менее он встал, попытался двинуться и снова упал, теперь уже боком, коснувшись ассепсанитаса щекой.
Рванулся, но щеку словно обожгло каленым железом, и что-то теплое и влажное поползло по ней вниз. Неужели кровь?
Он вдруг почувствовал страшную усталость. Ах, как хорошо бы полежать, отдохнуть, выспаться!
Он перестал двигаться и прильнул тою же щекою к липкому ложу. Липучка в тот же момент завладела щекою, кончиком носа, частью рта, глазом. Больше половины его туловища было у нее в плену. Но им овладело непреодолимое чувство покоя, и в то время, как оно охватывало его сознание, липучка постепенно обволакивала его тело, залепляла его рот.
Внезапно сознание его проснулось. Да, ведь, это смерть! Он здесь один. Кто и когда сюда спустится, чтобы его отыскать? И как попала сюда липучка? Умереть здесь, одному, бесславно и бесполезно! И погибнут миллионы залепленных! Он ставил их жизнь на карту, сознательно ставил, но он хотел сохранить согни миллионов человеческих жизней в будущем. Он хотел возродить все человечество. И теперь он умирает… И точно молния прорезала его сознание. В своем бессилии физическом он вдруг прозрел и познал, как бессильна была его гордая идея — одному и поработить, и возродить весь мир. Жалкий безумец, он хотел сам, один, прекратить вражду на земле. И вот…
Он еще раз рванулся, встал, упал, снова встал. Наконец, опрокинулся навзничь, силясь залепленными руками освободить от ткани рот. И совершенно его закрыл. Тогда он стал кричать о помощи и биться. Но это были уже предсмертные, хриплые и глухие вопли… Он был окутан ассепсанитасом, как покойник саваном. Липучка задушила его.
ШУМ КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
Рассказ Б. Никонова
Иллюстрации И. Владимирова
Моя жена уехала в Москву.
Я проводил ее и вернулся с вокзала домой пешком через поля. У нас вокзал находится далеко за городом, и к нему ведет широкая дорога, обсаженная вековыми березами. Дорога красивая, удобная и поэтическая, но очень длинная. По ней лишь ездят. А пешком ходят прямо полем, пешеходными уютными тропинками и маленькими мостами через овраги. Так гораздо ближе.
Поезд ушел вечером, когда уже розовели верхушки деревьев и догорали последним ярким блеском окна домов и церковные кресты. Розовел на солнце и дым поезда, и у меня было такое мимолетное впечатление, будто я на все смотрю сквозь розовые очки. Я провожал поезд глазами, пока не нырнул в лес последний вагон. Над деревьями заклубилось розовое облачко и исчезло… И я подумал: «Эта розовое облачко — последний привет Нади. Это — ее мысль, ее забота обо мне!»
Я шел, не торопясь, домой. Торопиться было некуда. Меня никто не ждал дома. Мне было слегка грустно, но в то же время отъезд Нади был для меня приятен. Я сам с трудом признавался себе в этом, но все-таки ощущение розовых очков не пропадало… Я любил жену. Мы жили очень дружно. Но с течением времени мне все более и более хотелось — хотя бы на краткое время — домашнего одиночества и свободы. Люди устают друг от друга и утомляют один другого, даже самые близкие. Утомляет однообразие разговоров, интонаций, привычек. Утомляет (что греха таить!) и та мелочная опека, которой так часто грешат супруги по отношению друг к другу. Я боюсь это утверждать, но это вполне возможно: туже усталость и жажду свободы, хотя бы самой маленькой и невинной, быть может, испытывала и Надя, когда она решила побывать в Москве у дяди, показаться московским врачам (без всякой особой надобности!) и сделать кое-какие покупки (тоже). Я не мог поехать вместе с ней, потому что был связан службой.
Я шел, не торопясь, по благоухающей полевой дороге и испытывал двойственное ощущение. Мне было как-то неловко, не по себе, словно я потерял что-то, или заблудился, оставшись в одиночестве. И в то-же время у меня было легкое чувство свободы и независимости. Я походил на школьника, которому дали продолжительный вакат. Бывало, в детстве я бродил вот так-же, как сейчас, по полю в первые дни каникул, и тоже чувствовал будто что-то потерял и чего-то мне не хватает — и одновременно с этим меня охватывало непривычное и странное чувство свободы. Правда, теперь все это было немножко сумрачнее: не было прежней безоблачности…
«Что я буду теперь делать, пока Нади нет?» — в сотый раз спрашивал я себя. Обязательной служебной работы летом у меня было мало; дни были долгие. И я решил, что буду теперь целыми часами сидеть на реке с удочкой. Надя не любила моего увлечения рыболовством, потому что она оставалась тогда одна дома и скучала. А если приходила ко мне на берег, то тоже скучала и тоже оставалась одна, ибо я за своими удочками забывал все на свете. Но теперь скучать и оставаться дома было некому, и я не без удовольствия помышлял о рыбной ловле.