Дин, дин, дин.
— Вот и Козимино! Бедняжка… Как он точен и аккуратен:
И сам пошел ему открыть.
— Прошу вас, Христа ради, чтобы мне не попадалась на глаза эта бесстыжая мерзавка, — заторопился Козимино, еще не входя. — Ведь, по ее вине… Ну, да что говорить. Баста! Вот вам лекарство. Пойду возьму себе ложку.
— Да, да… сходи, сходи… — дон Равана приговаривал это робко и участливо. — Спасибо тебе, сын мой. Ты мне жизнь возвращаешь. Входи, входи прямо в спальню!
Козимино почти тотчас же вернулся с ложкой в руках, бледный и дрожащий.
— А, ведь, я ее наказал, знаешь? Ревет теперь там, в кухне. Ты правильно сказал, сын мой: все по ее вине! Вот ты слышал, что я ей вчера приказывал на базаре… И что же? Пока я, обливаясь потом, заставлял себя глотать через силу ту еду — помои! — которые разрешил мне доктор, вдруг она является и, как бы ты думал, с чем? Вошла в столовую с такими хитрыми ужимками и прикрывает рукой блюдо с…. Ну, чтобы ты сделал на моем месте?
— Я бы эти раки съел, — глухо и серьезно ответил Козимино, — но сам бы и рассчитался за свой грех, а не стал бы заставлять другого, ни в чем неповинного, рассчитываться за это и выплевывать все свое нутро.
Дон Равана, глубоко уязвленный, прикрыл глаза и испустил длительный вздох.
Правильно говорит Козимино, да; и с его стороны, бесспорно, большое варварство каждый раз заставлять пономаря принимать рвотное, которое прописано доктором Никастро самому дону Равана. Но, ведь, дону Равана достаточно присутствовать при действии этого лекарства на организм его жертвы, чтобы вызвать в себе такое же действие, силою примера. Это, положим, варварство… Но может ли знать Козимино, сколько раз воспоминание о нем уже удерживало дона Равана от искушений? Это стало для него уздой; необходимо и переживание тех угрызений совести, которые вздымались в нем при виде незаслуженных Козимино страданий. Ведь именно картина этих страданий помогала иногда дону Раванй восторжествовать над своей недостойной плотью. Он постоянно осыпал пономаря милостями. И что же он требует взамен от этого пономаря? Только эту, одну единственную жертву, ради его здоровья, не столько ради тела, сколько для духа. И все же каждый раз, при виде той пытки, которой его жертва подвергается так безропотно, дон Равана чувствовал себя вконец измученным. Угрызения совести, гнев, сознание своей подлости, — все это распирало мозг. Он готов был выброситься из окна.
— Что еще выдумали? Плачете теперь?.. — сказал ему Козимино. — Полно, полно, крокодиловы ваши слезы!
— Нет, — простонал дон Равана с искренним горем.
— Ну, ладно, ладно… Ложитесь-ка лучше на кровать, да глядите хорошенько… принимаю первую ложку.
Дон Равана бросился на кровать со слезами на глазах и искаженным от страдания лицом. Козимино поставил кофейник на спиртовку, чтобы иметь под рукой теплую воду, потом, закрыв глаза, проглотил первую ложку лекарства.
— Ну, вот… нет, — не нуждаюсь в вашей жалости; лежите тихо… или я такой дым коромыслом тут подниму…
— Да, да, тихо, тихо….. Несчастненький ты мой!.. Ты прав… тихо… Поговорим о чем — нибудь другом… Завтра, если погода позволит и я буду лучше себя чувствовать, мы отправимся в деревню… Да, да, и ты поезжай и захвати с собой деток и жену, пусть все подышат свежим воздухом, без всяких хлопот… Незадачливый год, Козимино, что и говорить… Господне наказание за наши грехи. Утомилось святое терпение. Глядишь — весь мир как будто полон сострадания, а все друг дружку убивают… Ты слыхал? И в Африке война, и в Китае война… Вот зато и гнев господень. Каков град-то был, а? Видел?.. И огороды побило, и виноградники… туманы угрожают оливкам… Что?… Еще не чувствуешь? Нет?…
— Нет, покамест еще ничего… Глотну теплой водички.
— Да, да, это хорошо… А мы тем временем еще побеседуем… Хлеба уродились обильные, это грех сказать, и с божьей помощью, если пресвятая богородица смилостивится над нами, мы хлебами хоть отчасти покроем недохваты этого года…
Козимино слушал с большим вниманием, но как будто ни слова не понимал; на лице его чередовались все цвета радуги; потом он вдруг побледнел и все продолжал бледнеть, холодный пот выступил у негр на лбу, и он заерзал на стуле с блуждающим взглядом.
— Мамма… Мамммма…. Никак начинается, отец Равана… Да, да, подступило!
— Сгришия, Сгришия! — закричал тогда дон Равана, тоже побледнев. Он пристально фиксировал Козимино, чтобы его видом вызвать и в себе самом действие лекарства. — Сгришия, поскорее! Как будто… да… того… подступило!
И Сгришия примчалась поддержать голову своему хозяину, а Козимино в это время, извиваясь в судорогах и страданиях, от всей души осыпал ее пинками в известное место.