Коканд.
И. И. Макаров (Ив. Буйный),
автор рассказа «Зуб за зуб»,
получивший 3-ю премию.
Родился в селе Салтыки, Рязанской губ.
Один бывший офицер, ныне успевший в карьере, сказал мне как-то:
— Меня мать родила, когда корову доила.
И мне стало приятно, что я не попал прямо из «Лазоревого царства» в такие страхи.
Меня мать родила очень хорошо: в избе, на полу, на свежей соломе, как и остальных семерых Мало того, я — первенец, и мать уверяет меня, что я вырос «на ладонке», т. е. взлелеян в детстве.
И это — правда. У меня в детстве была одна игрушка, ни в чем не уступающая городским: полированная ложа от шомпольного ружья, сломанная в шейке. И вот документ, подтверждающий высокое качество игрушки: взрослый пастух и то не устоял перед соблазном и, завладев ложей, компенсировал меня кнутом, «гаркающим, как, пушка»…
Это говорит мать (сам я помню ложу еле-еле, то ли у меня была, то ли нет).
А дальше запомнилось на век вот что.
Первым запомнилось одеяло. Яркое, сшитое из разноцветнейших лоскутов, оно — как бы эмблема моего детства.
Вот:
Я нашел маленький, складной нож, сделанный из косы. Он, вероятно, пролежал зиму и весну — сильно заржавел. Обрадованный находкой, я схватил его, но тут же бросил.
Кто научил меня суеверью? Будто: нож поднимешь, рука отсохнет…
(Теперь-то мне понятен великий смысл этого поверья).
Потом в воспоминанье вмешался отец:
Я знал, если в пыльную завитушку вихря воткнуть нож (в землю), то он будет в крови — «врага, де, зарежешь». Как получилось — не помню. Должно, я рассказал отцу. Только, однажды, вихрило на улице и отец предложил мне, подавая сапожный нож (он из первых — сапожник по селу):
— На, поди и воткни!
Я послушался.
… Вспоминаю и иной клочек детства:
Мать и отец шепчутся. Мы с сестренкой лежим на полу. Я до боли в ушах прислушиваюсь, дерзая узнать секрет родительский:
— А их на кого оставишь? — мать о нас.
Отец гудит громко, но невнятно.
Я чего-то жду. Глухая темь. В окнах звонко бьются мухи…
Вдруг ночь багровеет, полная заревом. Жутко, задыхаясь, лает набат… Загорелись княжьи (кн. Трубецкого) риги.
В то время мне было пять, а родился в 1900.
И другой клочек из той же материи:
В Ряжске площадь у тюрьмы большая. Сижу на телеге. Сухощеная «гнедуха» жует сухую, колкую траву — вику. Во рту у ней шуршит и я думаю: «почему Гнедухе дают овес только в яровой сев»? Но подходит мать, плачет, словно спешит выплакаться перед «свиданьем» (слез он не любит, отец).
В одеяле было много красных лоскутов, а в детстве — вот таких.
… Стражники вот тоже, приезжали — проныры. Глядеть на них — нарядные, а кулаки так и сучат…
Эх! Один раз хотели мы их… с дядей Андреем (в те поры ему 8 было). В амбаре мы их решили, и спички у нас имелись… Не испугайся мы к амбару подойти — сгореть бы стражникам!
Вероятно, поэтому с 1918 я «сочувствующий», а с 1920 — член ВКП(б).
Остальное, если теперь взглянуть, все хорошо.
Окончил Ряженую гимназию бесплатно (так ни гроша и не заплатил!). Да и детство вовсе не плохое. По крайней мере, когда мы наступали на «Павловку», или на «Самарино» — я жалел, что мне 19.
С 1920 моя история — история партийца-активиста «губмасштаба». Одинаковая со всеми
Теперь — пишу. Пописывал изредка и раньше. Изредка. Лет, эдак, в пятнадцать, «романище» в две тетради написал. Правда, «критик» (мой однокашник) разделал меня «под орех»: назвал Салтыковским Дон Кихотом, а коня, Моро (на нем я скакал в романе по буйно расцветшему лугу) окрестил наисквернейшей клячей.
Зато словеснице Пушкаревой, в гимназии, «роман» понравился.
Рассказ «Зуб за зуб» писал в Красноярске. Это — мое вступление в литературу.
В 27 году приготовил к печати роман «Поганая застава». В нем, на фоне туго, но верно перестраивающейся деревни, изображено хулиганство, использовываемое кулачеством.
Над ним работал 10–11 месяцев. Роман полежит еще с месяц. Пусть «отлежится» перед окончательной шлифовкой.
Сейчас работаю над другим романом, из эпохи комбедов. В нем: буйный расцвет эсерствующей части деревни и бесплодная ее суть. Назвал пока «Пустоцвет».
Читаю много, но страшно бессистемно.
Пишу почти каждый вечер (уж очень много заседаний!). Не брезгаю написать, иногда, даже полстранички.
«Яд» литературный тоже попробовал: В 1924 сунулся к работнику «ГИЗ‘а» т. Федорову с рассказом. Сказал: «Язык у тебя не затасканный, но…».