— Да, ведь, это же резьба! — воскликнул Сканлан. — Эта штука, верно, была крышей какого-то строения. Тогда и те вон — тоже строения. Послушайте-ка, хозяин, мы хлопнулись прямо на настоящий город.
— Это, действительно, настоящий город, — сказал Маракот. — Геология учит, что моря когда-то были материками, и материки — морями, но я всегда недоверчиво относился к мысли, что в такие близкие времена, как четвертичный период, могло произойти оседание Атлантики. Сообщение Платона про египетскую болтовню имело бы тогда фактическое основание. Эти вулканические образования подтверждают точку зрения, что это оседание являлось следствием сейсмической деятельности.
— В этих зданиях есть известная правильность, — заметил я. — Я начинаю думать, что это не отдельные дома, но что это куполы, образующие украшения крыши какого — нибудь огромного здания.
— А, пожалуй, вы правы, — сказал Сканлан. — Тут четыре больших по углам и маленькие рядами между ними. Это какое-то здание, если бы мы могли увидеть его все целиком! Можно было бы запрятать в него все Мэрибенкские заводы, да и еще что-нибудь.
— Оно погребено до крыши из-за постоянного капания сверху, — сказал Маракот. — С другой стороны, оно не разрушилось. Мы имеем в больших глубинах постоянную температуру, немного выше 32° по Фаренгейту, которая должна задерживать процесс разрушения. Даже разложение морских трупов, которые покрывают дно океана и неожиданно дают нам это освещение, представляет собою очень медленный процесс. Но, боже мой! Эти знаки не фраз, а надпись.
Не могло быть сомнения, что он прав. Тот же самый символ повторялся то тут, то там. Эти знаки, несомненно, были буквами какого-то древнего алфавита.
— Я изучал финикийские древности, и в этих буквах, конечно, есть что-то знакомое и напоминающее мне нечто, — сказал наш руководитель. Что-ж, друзья мои, мы увидели погребенный древний город и уносим с собой в могилу чудесное знание. Больше нечего изучать. Книга нашего познания закрыта. Я согласен с вами, что чем скорее придет конец, тем лучше.
Теперь уж конец нельзя было отодвинуть на долгое время. Воздух был тяжел и ужасен. Он был отягощен углеродом, и кислород едва мог пробить себе выход, так велико было давление. Стоя на диване, можно было получить глоток более чистого воздуха, но удушливые испарения понемногу поднимались кверху.
Профессор Маракот с видом покорности сложил на груди руки и опустил голову на грудь. Газ уже одолел Сканлана и он лежал на полу. У меня у самого кружилась голова и я ощущал невыносимую тяжесть в груди. Я закрыл глаза и чувства стали быстро меня покидать. Потом я раскрыл глаза, чтобы в последний раз взглянуть на мир, из которого я уходил, и тут я вскочил на ноги с хриплым криком удивления.
Через иллюминатор к нам заглядывало человеческое лицо.
Был ли это мой бред? Я схватил за плечо Маракота и сильно потряс его. Он выпрямился и онемел, пораженный этим видением. Если он видел его так же хорошо, как и я, то оно не было игрой воображения. Лицо в иллюминаторе было длинное и худощавое, смуглое, с короткой, заостренной бородкой, и два живых, черных глаза устремляли туда и сюда быстрые вопросительные взгляды, охватывавшие и нас, и все кругом. На лице человека было выражение величайшего удивления. Все наши огни были теперь зажжены, и в этой комнате Смерти его взглядам представилась, вероятно, действительно странная и живая картина. Один человек лежал без чувства, а два других сверкали на него глазами. Лица их были судорожно искажены, как у умирающих от удушения людей. Мы оба держали руки у горла и наши тяжело поднимающиеся груди говорили о нашем отчаянии. Человек сделал движение рукой и поспешно удалился.
— Он бросил нас! — воскликнул Маракот.
— Или пошел за помощью. Давайте поднимем Сканлана на диван. Там, внизу, для него смерть.
Мы втащили механика на диван и подняли голову на подушки. Лицо его посерело и он бормотал в бреду, но пульс его все еще был ощутим.
— Для нас еще есть надежда, — прохрипел я.
— Но. ведь, это безумие! — воскликнул Маракот. — Как может человек жить на дне океана? Как он может дышать? Это коллективная галлюцинация. Мой молодой друг, мы сходим сума.
Глядя в иллюминатор на безнадежный, пустынный, серый пейзаж в печальном призрачном свете, я почувствовал, что Маракот мог быть прав.