Больного, неоправившегося меня потащили в суд. Была уже зима. Фигуры председателя и членов, вышедших на возвышение в своих расшитых золотой воротниках мундиров, были очень внушительны. Они сами чувствовали это, и все трое, как бы смущенные своим величием, поспешив и скромно опуская глаза, сели на свои резные кресла.
Все шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эти правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное дело.
Орлов ничего не отрицал и не пробовал оправдываться. Между прочим он сказал:
— Подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню эго выражение потому, что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса. На его лице было одно очень несомненное выражение ужаса. На ее лице было то же выражение ужаса, но с ним вместе было и другое. Если бы оно было одно, может быть не случилось бы того, что случилось, но в выражении ее лица было, — по крайней мере, так показалось, мне, — было еще огорчение, недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним…
Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я все помнил и ни на секунду не переставал помнить. Всякую секунду я знал, что я делаю…
Орлова оправдали.
Я узнал:
Ее погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле.
Чепуха совершеннейшая делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия.
Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что нс верил. Это он сам про себя написал, т. е., это же он мог бы сказать про самого себя.
— Вам какие книги надо?
— Да лишь бы пофундаментальнее.
— Ну, вот выбирайте… Вот журналы не хотите ли?
— Нет, это все мимолетное.
— А вам надо не мимолетное? Да?
— Да, уж что-нибудь по… того, поздоровей…
— Поздоровей вам? Не хотите ли взять вот Шлоссера: это, я думаю, будет довольно здорово…
— Это что такое Шлоссер?
— История.
— Мне бы только, Иван Иваныч, с самого начала… что нибудь…
— Да вот, что тут? «Греки»… вот тут с самого начала…
— То есть, как вы говорите — «с самого начала». С самого начала только греческая история?
— Только одна греческая… А вам что же?
— А раньше греков нет ли чего?
— Разумеется, есть. Вот, история Индии. Это раньше греков.
— А еще чего не было ли раньше?
— Только уж я не знаю, что же бы вам такое? А не хотите-ли «До человека»?
— Это книга такая?
— Книга… Понимаете… «До»!.. Уж тут самый корень.
— Вот, вот, вот! Да! Это самое и есть. Ну, дай вам бог здоровья. Сей час примусь. Вот это мне и нужно… А то что ж мне, ей богу, — журналы там? Уж ежели поправляться, так уж надо все заново…
Телом женщина прекраснее мужчины, а мысли у нее — лживые. Но когда она лжет — она не верит себе? а Руссо лгал — и верил.
Вычитал истину, которая стоит всех истин на свете:
Бог есть мое желание.
На этом обрывается тетрадка, найденная при больном, доставленном в психиатрическую лечебницу, личности коего не удалось установить» Сначала он был покоен, но потом припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и, наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткой, овладела им так свирепо, что в три дня осталась от него одна тень только. К этому присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его.
Под вечер третьего дня он умер от удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту, что-то отвратительное, как казалась, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Потом все исчезло и он забылся навеки.