— Ой, Макридушка, поуже шагай… Ой, вернусь на деревню оголком и без гриба.
— А ты, мать, ащо юбкой окрути. Тагды усе в цельности буде, — советует Домне Макрида.
— Ой. доченька!.. Ды не ведьма-ж я, чтоб в голяцком виде… Ды, ну, сустретца кто?.. Стыдобушка!..
— Кому сустретца-то? Лес, я чай… Рази галка глазом покосится…
Послушалась Домна, обернула ношу юбченкой поверх, идет в чем мать родила, по сторонам озирается. Версты три отмахали, скоро и деревня, поди. Только собрались присесть отдохнуть, а на пригорке — матерой медведь стоит. Мнется, прикидывает что за созданья такие несуразные на его медвежье величество прут?
Увидали зверя бабы, ноши на земь и в истошный рев. Опешил видно и Мишка, лататы задал куда-то в чащу.
Что дале было — ни одна не помнит. Опамятовались среди деревни, когда взбулгаченный их ором народ хороводом вокруг собрался.
Может и не опамятовались бы, кабы не Макар Шелудяг. Долго Макар, раскорячившись, дивовался на банное зрелище, не вытерпел, растолкал любопытный молодняк и к бабам:
— Дык это видмедь вас оголячил?..
Прозрели бабы, всплеснули руками и с визгом по дворам.
Долго топталось среди дороги население, чесало затылки, чесало поясницу, прикладывало — с чего разговор начать.
А в избах у грибниц, между тем, продолжение. Мужик Макриды, в меру пьяный, увидя бабу в полугольи, смаху в косы вцепился. Однако, получив организованный отпор, начал взывать о пощаде. Помирились на новых козловых котах. Через час времени Макрида, разодетая, как на свадьбу, лущила на завалинке тыквенные семячки и героически вещала:
— Идет-ревет, мамоньки!.. Ну, нечистый, да и только! А хайло-то — во!.. А во рте-то — все зубья, зубья… как у бороны понатыканы… А сзади-то — евоные приятели, — тьма-тьмущия и еще несть числа… А глаза-то полымем пытают! А из ноздер-то дым столбом валит… Серным духом весь бор провонял… Страсти да ужасти, бабоньки мои милые… И как я бегуночки мои унесла — не придумаю…
— А може не было энтих, прпятелев-то? — спросил чей-то трусливый голос.
— Приятелев-то? А може и не было… Може это мне с сумления приместилось…
— Да може и видмедь-то — с сумленья? — не унимался голос.
— Не… видмедь без сумленья. Хочь у Домны спытайте, она, чай, души не убьет. Со страху, вишь, всей одевки решилась… И зверюга-ж страшенный, да толстенный, бабоньки — ну, что твоя стельная корова!..
Бабы ахали, ужасались. Мужики крякали в припадке охотничьего азарта. Ребятишки тут-же играли в «видмедя». Мужик Макриды Иван Дыня, с головой, словно скалкой рассученной, сидел у раскрытого окна и обалдело пялил влюбленные глаза на свою героиню-жену.
У Кузьмы в избе — другая картина. Домна, ворвавшись домой голяком и не давая себе труда одеться, стащила с лавки мирно отдыхавшего мужика. Она долго таскала его за волосы, приговаривая:
— Из за вас маемся… Из-за вас терпим муку-мученскую… Лодыри вы несусветные… Ироды поганские… Лежебоки-кровопивицы… Это те — за рубаху… Это за грибы и за срам… А это — за что почтешь…
Придурковатый Кузьма (по прозвищу Гашник) с трудом вырвался из рук разъяренной бабы и выкатился на улицу, ничего не понимая. Он как раз наткнулся на кучку мужиков, чаявших продолжения зрелища.
— Ну, что, кум?.. Как?..
— Убег!.. У-у!.. не подходи — растерзат… Убег, елки-палки!.
— Да ты о деле калякай, кум… Как енто — видмедь?..
— Чисто, что видмедь, — охотно соглашался Кузьма. — Но баба!.. Орел — не баба… Гляньте, всю сопелку раскровянила.
Кузьма вытирал кулаком разбитый нос и блаженно улыбался, дивясь воинственности жены:
— Ну и баба, братцы-товарищи… Глянь те-ка, волосья клоками пошли… Во баба — чисто белый енерал. Раз, раз! И все в дыхало!..
— Да ты про видмедев… Видмеди-то как?..
— Видмеди? — не понимал Кузьма. — А видмеди, чай, ничего. В лесу видмеди живут..
— В лесу?.. ишь ты…
— Знамо в лесу… На то и видмеди, что-бы в лесу…
Домна, так и не успевшая одеться, стояла в сенцах за дверью, с ухватом в руках, отражая натиск любопытных:
— И не лезьте лучше, окаянные… Весь рогач изломаю…
— И изломат, я ее знаю, — убеждал Кузьма мужиков. — Во — ерой!.. Ух!
Мужики потащили Кузьму угощать самогоном. Слава его супруги, видевшей в глаза медведя, косвенным образом падала и на него. И если Домна чуждалась славы, то Кузьма — наоборот. Под вечер, пьяный в лыко, он валялся на дороге против своей избы и во все горло орал: