Лаврушка со всяческими предосторожностями освободился от страшного ярма, с замиранием сердца опустил дробовик в канавку и забросал хворостом.
Сразу стало легче.
Стадо рассыпалось на новом пастбище. Коровы мирно бродили среди реденького леска, по болотистому кочкарнику, поросшему сочной травой. Солнце светило по обычному ласково. Быстро испарялась роса с травы, испарялись и недавние страхи Лаврушки. Пастух глушил пережитую тревогу пирогами с кашей, с картошкой и горохом. Доброхотные даяния баб понемногу вытесняли щемящее чувство из желудка, угрожающе полневшего за счет торбы. Когда челюсти устали жевать, Лаврушка развалился на травке и задудел на кленовой дудке. Под монотонные, убаюкивающие звуки он попытался представить себе страшилище, известное под именем «Видмедя». Получался образ фантастический, но не шибко страшный, похожий на давно сложившееся представление о чорте, которого Лаврушке также не доводилось встречать в натуре. Этот сильно раздутый чорт был рыжего цвета. Четыре ноги — четыре подпорки — фасоном похожи на дробовик. В общем, существо хотя и внушительное, но добродушное и неповоротливое.
Лаврушка рассмеялся над своей фантазией:
— А, ну яво в омут!.. Пра!.. — вслух сказал он, возвращаясь к пирогам.
Стадо разбрелось. Лаврушка попытался собрать его, не вставая с места. Он щелкал бичем и сердито покрикивал:
— Эй-эй!.. Холера! Куда поперли! Айда сюда!..
Стадо вышло из подчинения, не слушалось. Чтобы поддержать свое достоинство среди подчиненных, пришлось подняться. Мимо Лаврушки, объятый беспричинным телячьим восторгом, не пробежал, а прогарцевал как-то боком рыжий бычек Макара Шелудяка. Он выделывал ногами замысловатые па и залихватски вертел головой со звездочкой. Пастух вытянул бычка кнутом:
— Пограй, пограй у меня!..
Бычек остановился и обиженно посмотрел на своего воспитателя. Затем прищелкнул сразу всеми четырьмя копытами, отчаянно боднул воздух и с курлыканьем скрылся за пригорком.
Лаврушка попробовал мысленно представить себе поведение веселого дурня, если бы тот неожиданно наткнулся на медведя. Ничего не вышло. Фантазия, придавленная пирогами, отказывалась работать. Психология рыжего бычка осталась неразгаданной. Гоняясь за непоседливой скотиной, пастух наткнулся на знакомое озеро — Рачье. Было уже около полудня. Озерко набухло, пополнело от недавних дождей и подступило к малоезжей заброшенной дороге. У самого берега, в воде, разлагалась ободранная лошадь. Ее вздувшийся живот почему-то вновь вызвал у Лаврушки представление о медведе. Вокруг падали что-то подозрительно копошилось. Лаврушка подошел ближе. Крупные иззелена-черные раки сплошной массой кишели около. Их были сотни, тысячи. Раки выползали на песчаную отмель, смешно пятились задом, поджимая под себя плесы. Лаврушку охватил восторг охотника. Не снимая штанов, как есть во всей аммуниции, с торбой и жестяным чайником, он полез в воду и принялся выбрасывать раков на берег. Много выловил, больше того распугал, вылез и принялся за варку. Раки копошилось у костра ленивой массой, цеплялись за Лаврушкины лохмотья, лезли на уголья, в ожидании своей очереди быть сваренными. Попав в кипяток, они несколько моментов стригли воду клешнями, затеи пускали пузырики и затихали. Когда раки краснели до цвета земляники, Лаврушка вытягивал их за усы и с тихим мурлыканием отправлял вслед за деревенскими пирогами.
Всему на свете бывает предел, даже аппетиту деревенского пастуха. Один из раков оказался последним. Лаврушка, нехотя, пососал его и выплюнул:
— Будя… Эх. сольцы бы…
Но соли не было, а без соли раки больше не шли.
Заснул Лаврушка неожиданно для себя. И не думал, а заснул. Снились страшные, фантастические звери: полураки, полукоровы, — все отчаянно рыжего цвета. Эти чудища всевозможных размеров сплошной массой копошились в озере, высоко вскидывая усищи. Сначала это забавляло Лаврушку.
— Видмеди, — думал он, — а я их ел…
Он смеялся во сне счастливым смехом победителя, глядя, как беспомощно и безобидно копошатся клубки чудовищ.
Однако, когда вгляделся в их усы, разобрал, что это вовсе не усы, а дробовики, вроде того, что спрятан в канаве. И все эти смертоносные орудия направлены на него, на Лаврушку. Такие же дула торчат и из живота Лаврушки, живот ощетинился ежом, а изнутри наростает боль. Пастуху стало страшно, он закричал и проснулся.