— Такой басистый, что твой Шаляпин, — вставляет бритый.
Старику становится смешно. Он ежится и корчится, стараясь сдержать кашель, наконец, прячется с головой под одеяло. Теперь кажется, будто под одеялом хрипит разлаженная гармоника, которую кто-то душит, а она не желает молчать. Гармоника берет верх. Старик приподнимается и дает волю хрипучему инструменту. Он смеется и кашляет, кашляет и смеется, ухитряясь изредка вставлять словечки:
— Это вы… робя… за кампанию… хе-хе… хороший народ… кхе-кхе… любезный народ… обходительный..
— Из солидарности, — добродушно шутит бритый.
Веселость старика достигает апогея, он часто машет руками, подпрыгивает на постели:
— Ох… сморозил!.. Уморил… совсем… Этакое отольет ведь… хе-хе… кхе-кхе…
Чтобы обуздать приступ веселья, старик еще долго кувыркается по кровати, наконец, утихает. Наступает молчание. Без кашля и без слов.
Лучи солнца обильным потоком заливают чистенькую, веселую комнатку. За окнами зеленеют реденькие деревья. Стоит весна. Паренек приподнялся на подушке и старается разглядеть что-то среди нежно-зеленой листвы.
— Окно бы открыть, — говорит он.
— Нельзя. Когда обход пройдет, — предупреждает бородач.
Сегодня пятница, профессорский обход и пока он не кончится, больным нельзя ни встать, ни открыть окон. Таково положение, и оно выполняется с педантичной аккуратностью. Сестра и две сиделки то и дело заглядывают в палату, страшась обнаружить какой-нибудь беспорядок. Они, как колдуньи в плохой мелодраме, корчат страшные, угрожающие гримасы, воздевают над головами указательные персты и зловеще шипят:
— Лежите смирно… Не кашляйте… Не плюйте мимо… Уже приближается… уже через палату от нас… Тсс!..
Дверь бесшумно то открывается, то закрывается.
— Комедия!.. Как на экране, — смеется бритый рабочий.
— Вышколил он их, что твои придворные лакеи, — говорит другой.
— А что, он того… страшный? — с опаской осведомляется старик.
— Ты крокодила видал? — иронизирует бритый.
— Не доводилось.
— А жирафу?
Старик фыркает от смеха.
— Скажет тоже!.. Чудило…
— Так вот, он в тысячу раз страшнее. Все, и даже грустный паренек, смеются. Потом все кашляют.
— Кашель — от куренья. Курить не позволяют, вот и кашель, — убежденно говорит старик.
— Крокодил проползет, пойдем курить, — утешает бритый.
Лежат, молчат, ждут. Скучно. И даже кашля нет.
— Вас как зацапали? — интересуется старик.
— Как это — зацапали?
— Ну, значит, сюда как приволокли?
— Сами пришли, кто нас волок?
— Сами? — удивляется старик. — Вона что! А меня сгребли на улице. Закашлялся, значит, и кровь горлом… Присел на плитувар, отхаркиваю. А тут гражданин какой-то, шило ему в бок! «Тебе, — говорит, — дед, в больницу надоть, чихотка у тебя». А я ему: «У меня, — говорю, — чихотка сорок годов, только от больницы бог миловал». А он мне: «Серость, грит, это». А я: «Знамо, серость, мы не господа!» Ну, слово за слово, гражданин это, значит, в анбицию: «Я, грит, этого дела оставить без движения не могу, потому, как сам по медицинской части. Ты, грит, других заражаешь. Тебя, грит, надо обязательно в»..
И слово этакое мудреное сказал, в роде, как бы, значит, в каталажку. И что же бы вы думали, други мои! Ведь отправил, чтоб ему пусто было! Уж я его просил — молил — нет, уперся, чтобы ему ни дна, ни покрышки. Заряжаешь, грит, да и все тут! Ну, сначала меня в этот самый… Пансер не пансер, а не хорошо в роде как бы… Там в халатах разные щекотали все, да стукали, а потом вот к вам в канпанию…
Старик тяжело вздохнул.
— Чудачина, чего же ты обижаешься? — удивился бритый. — Тебя вылечить хотят, а ты… несознательный ты…
— Это точно. Только непривычно как-то… А чихотка — она ничего. С ней можно жить. Она токо богатых не любит, а с нами свычна. Нашинская болесть, ничего. Давненько это было. Молодой я был, женатый. Потащила меня жонка к дохтуру, — профессор кислых щей какой-то был. Тот потормошил меня позвякал во все места, как это у них в обычае. «Окачуришься, грит, беспременно, коли здесь проживать останешься. Клеймат, грит, тебе менять надо, тогда подрыгаешь еще». Это воздух, значит, наш ему шибко не по нутру был. А как нам клеймат менять, когда у нас, к примеру, сапожное дело? Обманул это я профессора и остался в Питере. Только улицу евоную стад обходить, чтобы на глаза не попасться. А тут кум Савелий меня надоумил, — кума Савелья не знаете? По водопроводной части он? — ты, грит, ее, чихотку-то, водкой пользуй снаружи и снутри. Не любит, грит, если с двух сторон допекать… Ну, я в начал…