Схватила Ваньку кондрашка: покатился парень. Бьется Ванька об пол головой, пена изо рта. Придерживают его Федотыч да Мишка.
— Псих.
— В натуре.
— И зачем человека терзать?
— Здоровье ево в болезненном виде…
На другое утро раздетые и разутые, с тощими мешками на горбах, уходили Мишка с Ванькой. С трапа обернулись, в последний раз любовно оглядели корабль и в молодую команду, выстроенную на палубе, глаз занозой.
— Ууу, крупа…
Ваньку Грамофона и Мишку Крокодила провожали загорелые глаза. В глазах мчались новые ветра и пересыпалось молодое солнце.
Валерия Герасимова
Недорогие ковры
Люди были на счету и все схожие друг с другом. Мужчины в длинных черных шубах с крепко-кучерявыми барашковыми воротниками; женщины в плисовых кофтах различных цветов. Зато собаки разные; длинношерстные, голые, куцые, безногие, бесхвостые, кривые — каждая для забавы, на особый манер покалеченная. На примете у всех был лиловый пудель: бегал на трех ногах, тяжело неся курчавую голову: выколол кто-то глаза. Слепая собака. Люди расползались по двуоконным ящичкам, собаки скребли: тянули долгие кишки с сопливых помоек.
На отшибе от центра стынет уличка; но точно от далекого моря долетает туда гуд, а по вечерам смуглым заревом встает небо.
И вот это рыжее и широкое зарево тянуло Алексис Штерна из ситцевого домика на занесенное снегом крыльцо, чтобы там, вытянув шею, до боли терзая глаза, смотреть и смотреть в его пламенный размах. На синем крыльце быстро мерзли нос и пальцы. Алексис Штерн тукал одервяневшими ногами обратно: в дверь, в дом, в тишину.
Там, в такой теплоте, что даже воздух, как пирог, увесист, Алексис Штерн пил много чая и ел румяные ватрушки с творогом. Ел ватрушки без внимания; кроша, давя руками, потому что за тюлевыми занавесочками ждало зарево. Помутнев от чая, Алексис надевал боты серого сукна, которые когда-то звались «концертными», натягивал волчью доху, уже полулысую, остро вонявшую, и шел к приказчику кооператива «III Интернационал» товарищу Тимофееву.
В комнате приказчика Алексис долго растирал замерзшие, руки и играл на фисгармонии 10 симфонию Бетховена — любимую — и Скрябина.
Тимофеев сипло откашливался:
— Не хотите ли, Алексей Валерьянович, чайку?
Неторопливо поднимались усталые глаза на розовую ладонь лицо Тимофеева. Фисгармония — примитивный инструмент, а внутри трепетали еще, мучили звуки. Недоуменно переспрашивал.
— Вы насчет чая?..
— С домашним печеньем…
Алексис отказывался, спрашивал, не выпуская розового лица из расширившихся, напряженных глаз:
— Товарищ Тимофеев… ну что в городе… нового?..
Тимофеев с задыхом от набежавшей робости (глубоко интеллигентный человек — товарищ Штерн) рассказывал, как преступник города Москвы, легковой извозчик Комаров зашивал в овсяные мешки трупы.
Перебивал Алексис, нервно шевелил бледными руками:
— Нет… нет… не то… вообще как?.. Живет город?..
— Вообще? Трамвайную линию предполагают до наших краев провести… Во внимание нужды окраинного населения принимают. Заботу имеют власти…
— А, прекрасно… да… да… живут, значит?.. Нету уже, знаете, печечек таких: квадратные, черные для маленьких дров. «Буржуйкой» называли? Нету?.. Всегда трубы разъединялись, и дым в комнату… Нету?..
Тимофеев вежливо улыбался:
— Знаете, совершенно не встречал. Всюду развитье. В Ша-Нуар за пятьдесят копеек золотом сходил с дамой. Картина: советского издания — с прекрасными видами. Публика интеллигентная, одеты более чем прилично. Барышни в шляпках. Отношение очень вежливое.
— В Ша-Нуар в антрактах оркестр играет?..
— Пурпури из оперы «Кармен». Во фрачных парах играют…
— Женщины как раньше… такие… ну, тонкие… изящные женщины есть?..
— Очень порядочные. Мода пошла, знаете, на манто «Испано». Все носят. Из обуви все больше: «лодочки», лакированная обувь…
Не умер город! И как тяжело: окраины с собаками помойными, а там в зареве: тонкие женщины. Совал Алексис ноги в серые, расшлепанные боты, брел по синим уличкам. Ах, какие струны дрожали от изысканного Скрябина — и город жив: пылает пьяным пламенем.
Шесть лет в опасливом затворничестве, за тюлевыми занавесками ждал: когда сникнет желтое пламя и зола взбрызнет столбом вверх от развалившегося города. Высчитал на основании точных научных данных, что развалится. Шесть лет назад бежал из громадного, каменного ящика, харкающего испорченным водопороводом, затекшего нечистотами, по ночам устало вздрагивающего от ружейных залпов. Бежал к когда-то стыдным родственникам, на окраину, в ситцевый домик, чтобы шесть лет беспокойно вытягивать шею к размашистому, далекому зареву.