А дальше опять довыяснилось. Основное. Сметанич закрепился штатным в клубе «Набат».
А. Штерну постелили на стульях.
Немел А. Штерн: при нем Сметанич впивался в Идин рот. Покатился в истерике: кричал: — Жестко спать на стульях и… за что? Умирает от истощения, Ида продалась за шоколад!..
Ида выпрямилась: хлыст, готовый ударить.
— Мы держим тебя из-за жалости: знай это!
На утро сказал Сметанич сдержанно:
— Алексей Валерьянович! Внутренняя невязка обнаружилась с особенной резкостью. Совместная жизнь невозможна… я относительно помещения.
Штерн увязал в бабий узелок: мыльницу, солонку, пару белья и ноты.
Ида кинула серые боты:
— Вот еще ваши вещи!
Штерн сунул ноги. Сморщился вдруг от некрасивости. Протянул. Иде руку: Ах, неужели она, теплая, большая, уйдет?
— Ида… расстанемся друзьями.
Сметанич сказал:
— Да… да, конечно!
Пожали руку друг другу.
— Вы… тонкий… тонкий человек, Алексей Валерьянович. Конечно!.. конечно!
В коридоре холод. За коридором улица и еще холоднее. Штерн рассыпаяся косой улыбкой, постучал в дверь рядом, где метнулась меловая надпись:
Осыпов. Чинка пименной обуви.
Осипов чинил валенок. Как всегда, был подобран, быстр, жесток. Шило. Кинул из-под лохматых бровей острый взгляд.
— Чего пришел?
— Уезжаю, Осипыч. Попрощаться.
— Что полюбовник выживает?
Распластался совсем в улыбке Штерн, твердо закрепил.
— Выживает.
— Что ж. Он полняе тебя. Крепше. Добытчик будет, а ты голец, без штату. А идешь-то куда?.. Ты б жил, пока впрямую не погнали. Комната на тебя записана.
Застыл Штерн в небольшой усмешечке. Передумывал в вони пимокатной, перед старым Осиповым — всю жизнь, все слова, поступки свои и всех, кого знал. В пимокатной — правда.
— Он спит с ней при мне: не могу терпеть. Потом — голод. Переезжаю за город к родственникам. Из мещан. У них муки много. Вот.
— Бабу не поделишь. Правильно, А ты вот што: узнай у сродственников — не обменят ли мучицы на пимы… Какая мучица-то?
Скучно про мучицу. Протянул руку, почувствовал, как она, бледная, дрожит в воздухе.
— Прощай, дед!
Добавил, чтобы еще лучше:
— Заходи, Осипыч!
Осипыч засутулился. Спрятал за бровями глаза. Обтирал короткопалую и грубую, как камень, руку.
Тепло пожал Штерн. Ударило внезапным. Враждебно воткнув в Штерна острые глаза, бормотал Осипыч, сердито пошвыривая дратвой, гвоздями, шипами. Летела пыль.
— Зайди?! Не пугайсь — не зайду!.. Чего там. Зайди?! Не пугайсь — не зайду!
Тяжело неся спину, выходил Штерн. Невозможно оглянуться. Но услышал за собой озабоченный хрип Осипова:
— А насчет мучицы не забудь!
Крикнул, захлебнувшись прощанием:
— Не забуду, Осипыч, не забуду!
Улыбался успокоенно.
Ушел из дома с замороженными уборными, из города, по которому металась вьюга, от выясненных до голости людей, чтобы ждать, когда рухнет каменный скелет, и безудержно вытягивать шею к веселому, рыжему зареву.
Но о мучице он забыл.
Тимофеев рассказал:
— Наша окраинная жизнь в оживление приходит. Клуб рабочей молодежи «Им. Ленина» открылся. Разговор в кругах был: намерение имеют вас, как техническую силу, привлечь.
Скривила улыбка щеку Штерна (от тех времен со студнем — привычка).
— «Яблочко» лупить?
— Зачем! Теперь большая культура замечается. Господина Меерхольда представления взять…
С кривой щекой вышел Штерн из комнаты Тимофеева.
— Оживление окраины. Ха!
Но когда путался ногами в снегу, черпал «концертными» и устало тянул доху, брызнуло в глаза: пламенно — красная звезда (конечно: красная бумага — внутри электрическая лампочка), сияющие конечно, лампочки) буквы «Клуб им. Ленина» и портрет крутолобого, со смехом в прищуренных глазах. Подошел, потрогал колючую хвою, прибитую к дверям. Раньше был здесь: прод. склад № 3. Теперь сияют в снежную мглу красные лампочки.
Нырнул в дверь, прикрыв напуганные глаза дрожащими веками, вытянув шею:.
Шарахнул свет, шум, «Яблочко». Да, «Яблочко».
В яркой комнате люди. Небольшие. Показались одинаковыми: мальчики в кепках, девочки в красных платочках. Вскинули глаза не сразу: были заняты. Сидели над грудой книг, перекидывали быстрыми руками. Пока не приметили, пятился А. Штерн от чужих, от совсем незнакомых, к двери, к собакам, к мертвым сугробам.
И на ногах «концертные». Нелепо.
Девочка в шали, спущенной на глаза, нагнувшись, мела комнату.
Выкрикивала:
— Двинсь! ребята… Мишка, книги отодвинь!
Первая заметила доху. Распрямившись, спросила.