— Вы, товарищ, из МОНО? Инструктор?
Дернулся ближе к двери. Прогонят?
— Нет, я так… играю…
Расплылся щекой:
— Свободный художник…
Девочка, волоча метелку, подошла вплотную. Внимательно просмотрела: тонкое лицо, мечущиеся глаза, облезлую доху.
— Я секретарь ячейки Р.К.С.М. Вы на скрипке можете играть?
— Не могу. Я на рояле. Знаете… пианист.
Точно приценилась.
— Вы это? Знаем от товарища Тимофеева. Нам надо, чтобы на рояле. Ребята клавиши вбивают: необученные. Все одно бузят. Вы обучайте. На штат закрепим. По 11 разряду… Ладно?
Вцепился Штерн в широкое лицо. Раскосые глаза, прямые бледные волосы. Непонятная. Ждал: что дальше. Спросил, вдруг, не выпуская из глаз широкое и простое, как поле, лицо;
— А вы, что, давно секретарем работаете?..
— Год будет. Так если по 11, соглашаетесь?
— А, что же, вот вам интересно секретарем быть?
Выпустила девочка скупой взгляд из-под крутого ската лба.
— Да, вы ведь не от МОНО? Зачем это все… про то, как мы, да что мы. А насчет танцев Ц. К. Р. К. С. М. написало постановление — чтобы можно, кому не втерпеж.
Оцепило внимательное кольцо. Спросил кто-то тревожно:
— Это что… инструктор?..
— Не прогоните?
Не отвечали. Ползли недоверчивые взгляды по «концертным», по дохе, по завиткам длинных волос. Корчится человек!
Штерн снял боты.
— Разрешите поставить?
Брызнул смех. Ну и дядя! Откуда… такое?..
Секретарь сказала:
— Вы лучше поиграйте чего-нибудь. Чего умеете.
Прикрыв рот большой рукой, прорвалась внезапно смешливым повизгом. Брякнула на пол метелку; выкрикнула залпом:
— Повесели сам себя!
Перебросился хохот. Точно выяснилось что-то нужное о пришлом в дохе. Что непонятностью давило. Рухнуло недоумение.
— Себя повесели! Себя!.. Сам себя!.. По-ве-с-е-л-и-и-и!!!
Мигал А. Штерн. Смейтесь, милые. Отошел от хохота. К роялю.
Скомкано тер назябшие пальцы. Попробовал педаль. Поднял крышку. Шредеровский, полнотонный инструмент. В басах ослаб. «Си» детонирует, «до-бемоль» полутонит. Заметил горестно: снята с клавишей слоновая кость: скалятся они стариковскими коричневыми зубами. Минуту подумал, склонившись над клавишами. Чуткие, они покорно ждали. Напрягся в молчании, перестал чувствовать тело: как когда-то перед жутко дышащим провалом зала.
— 10-я соната?
Вскрикнули весельем клавиши. Закрутилось, зазвенело:
— Комаринский.
— «Ах ты, сукин сын, комаринский мужик».
Грохнуло неистово;
— Оот, шпарит!
Оборачивая Штерн раздернутое восторженной улыбкой лицо: — Понятно, товарищи?
— Сыпь!
Загопотали. Соизшись в топоте, трескались плечами, головами. Тяжело взмахивали руками — птенцы на первом взлете. Тянули грубые сапоги, штаны, куртки к земле.
— Понятно, товарищи?
— Здорово!
Через час окружили, жарко дышащие. Отталкивали друг друга локтями:
— Очень уж хорошо вечерок прошел… не забывать просим… Секретарь говорила, слизывая языком пот с верхней губы:
— Завтра приходи. Хорошо играешь.
Прорвалась визгливым вскриком:
— Иих… хорошо!..
Согнала смех с лица:
— На штат. По одиннадцатому.
Хрустнул в тоске ледяными пальцами Штерн.
— Не поняли… Зачем в штат? Ах, боже мой. Так я… так. Добровольно…
Одернулся внезапным: опять неправдивость. Человеку надо, чтобы штат и лучше жилось. Конечно.
Врезал, перебивая:
— Согласен. На 11-й. На штат.
Серые боты. Нелепо. Оставить.
Неправдивость: надо человеку, чтобы ноги в тепле были. Надел боты.
Кричали:
— Завтра приходи! Ждать станем!..
Задержался у наваленных грудой книг. Спрятал косо прорезавшуюся улыбку.
— Вы что же все время читаете?
Свистнули:
— Нанимались!
— Непонятное. По средам кружок по Коваленку занимается. Так там. А книги помалу…
Смеялся облегченно А. Штерн:
— А я боялся, что вы… плакатные… плакатные дети!..
Проводили недоумелыми взглядами.
Откудова… такое?
У двери, за которой собаки, ночь, сугробы, оглянул цепко яркую комнату А. Штерн. Унести в глазах с собой в слепой домик. Чтобы греться там. Ночами очень длинными. Днями, когда лук жарят и пахнет. На улице сказал в синь, в снег, в небо:
— Для них жить.
Сказал негромко. Было мало как-то. Не убедил. Остановился. Распахнул доху, напряг тело, крикнул в синь, в снег, в небо:
— Жить для них… Для них… Милые!
Из-за сугробов вытянулись собаки и застыли, поставив чуткие уши.
Алексис Штерн волновался. Не надо было напрягаться, вскрикивать. Пожаром захватило. Просто. Не попадал ногой в серый бот, когда чаем чистил пятна с пиджака; тряслись руки. Тошнило: бился в горле смех, вырывался всхлипываньями.