— Потные, глупые эти… нэпманы… Зачем, Ида? Ты, тонкая…
— Решай. Как знаешь.
Решал. Метались глаза по толстым коврам, хватали ноздри душистый воздух. Подошел к окну. Плясали между темной землей и темным небом исступленно огни. Ломались голубые молнии, хлестали воздух световые рекламы, мотались голубые шары.
Город! Город! Чье далекое зарево, отголоски гигантского чуда, воровато уносил он с собой в слепую коморку.
Она ждет, смиренница, там за грохотом, пеньем камней, за пляской огней она ждет, притаившись в сопливых помойках. Отодвинулся от стекла.
— Хорошо. Какие условия, Ида. Конкретно?
Мягко стукнув в стену, скрытую грузным ковром:
— Исаак!
Вошел мясистый. Тряслось мясо в пиджаке, в штанах. Лица не найдешь. Воткнута куда-то сигара. Закостенила лицо Ида. Неторопливые поползли слова:
— Это музыкант. На рояле который… я говорила… Помнишь? Сообщи условия.
Пиджак подошел — коротко:
— Кабаре «Угар», ночное. Напитки с 11 до 5. Легкий жанр.
Пупсик, кусочек «Хризантем», для меланхоликов. Из Сильвы: «Много женщин есть на свете». Не играете? Плохо. 20 — в червивом исчислении. Напитки, подарки сверх положенного от гостей.
А. Штерн сморщил лоб. Шатнулся от пиджака. Покачал головой, не отводя глаз от висячих сизых щек: замшевые бумажники, затертые до сала.
— Не буду у вас! Не буду!.. Не знаю Сильвы… Нет, нет! Не буду!
Исаак свистнул:
— Надо иметь нахальство, чтобы не знать: «Много женщин». Впрочем, всякий умирает по-своему. В чем дело?! Окончен разговор?..
А. Штерн понял: — пиджак может его прогнать. Разговор кончен. Ида — Исаакова: — вот этого. В «Угаре» танцует, и подарки сверх положенного. Старого нет. Показалось только: духи очень хорошие.
Ида вот говорит, выпустив пугливую улыбку на подмазанные губы:
— Исайчик, это не только музыкант… на рояле. Это знакомый… знаешь… друг детства…
Дышит пиджак:
— Пусть себе. Я спокойный. Разговаривай с музыкантом. Я спокойный.
Вышел.
Ида негромко: с дрожащей улыбкой на мятых губах:
— Алексис… а жить все-таки… хорошо!
Молчал А. Штерн. Отдернула Ида висящий ковер, за ним: в пене кружев кровать. Захлебнулась:
— Вы видите, как красиво можно жить! Я отдыхаю, Алексис!
Щелкнула ключом за дверцей: ванна, блестящий душ, туалетный стол.
— Моя ванная. Душ: холодный, горячий. Розовое в бутылке: мускус «Адо», через Внешторг. Круглая коробочка: порошок для ногтей. Экстракт «Нега женщины». Мое тело распускается, Алексис!..
Швыряла шляпы, платья, туфли.
Зажглись щеки тяжелым огнем меркнувшего костра, расплавились глаза в жидкий блеск, прерывался голос:
— Видишь… с бриллиантом!..
А Штерн смотрел шляпы, платья, юбки. Заметил остро и на всегда: обои с розанами, ковры с вышитыми замками и охотой, что татары — на рынке — за недорого.
Исцарапанные зеркала в мушиных точках. У Иды голубое лицо, морщинки усталости и испуга у кровяного рта прятались при свете фонаря. Электричество оголило.
Стало покойно: нащупал сразу почву: теперь оттолкнулся.
— Прощайте, Ида.
— Ну, почему вы не хотите? Вам надо наконец… просто… одеться…
Сказал с трудом, подбирая слова самые выясняющие, самые правдивые. Как Осипов:
— Нету прежнего. Плохо вам, Ида. Не верьте в ковры. Видите: облезли, зеркала тоже. Это приятно, конечно, что ванна… уборные хорошие… Про себя скажу: — замучит. Знаете, вот я Дуняши, что с кофе — испугался, вы Исаака. Напуганы мы.
Пригнулся к розовому уху:
— А сейчас одна мыслишка меня с ног сшибает: что отказываюсь я потому, что дешевы ковры… с башнями — которые татары… Не понравились, недорогие…
Отшатнулась:
— При чем ковры? Вовсе не дешевые…
А. Штерн заторопился:
— Ну, хорошо, хорошо!.. Извините… Я напоследок скажу, Ида: погибли… тонкие! Это потому, что раньше у нас было много, знаете денег. Вот, вот… николаевских, радужных… Да, помните Сметанич ночью студень съел? Да? А он замечательно Бодлэра понимал. Я понял много тогда из-за студня… У меня другое будет, Ида, другое…
Прервался переполненный слезами голос:
— Клуб рабочей молодежи!.. Они знаете, Ида, правдивые. С собой, с другими. Я посмеялся перед вами, что «Комаринского» сыгран им, а теперь прямо хочется прощенья у них просить… Простите… хорошие!
Ида пошевелила губами:
— Вы с ума сошли там на… окраине?…
Крикнула надрывно:
— Исаак!
Выбежал, путаясь в дохе, Алексис.
Барские боты забыл надеть. Опять неловко заскочил в трамвай.
Ехал с закрытыми глазами: нельзя смотреть на сверкающий город. Глянул только, когда мимо потекли сизые окраины. В клубе «имени Ленина» широколицая девочка сказала: