— Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки — камунисты?
— Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам товарищ Василий скажет. Он в ячейке состоит — должен знать.
— А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче — в ячейке у нас одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак Петрунин в камуну-то эту влез, из домовитых, — заязвил опять Хряпов. — Знам мы их.
— А ты не забегал? — взъярился партийный Василий. — Да тебя, кровососа, мы и не припустим.
— Да ни хто и не идет к вам, жиганам.
— Ну, а сами-то вы почто не вступаете? — спросил Иванов прочих мужиков.
— Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам ни к чему. За большевиков мы и му́ки принимали, и супротив Колчака стражались, с кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано. А в острогах посгноено… И-и-и! Все за большевиков.
— Да, ведь, большевики — это и есть коммунисты.
Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.
— Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали по тайге. Ужли не разбирам?
— Чо тут.
— Мы ту партею досконально знам. А эта друга.
Так и не убедил их Иванов.
— Ты, говорят, пожалуй, и сам-от не камунист-ли?
Вчера всей деревней ходили поскотину поправлять: кой-где рушена была, жерди новые вырубали, кустами и вицами переплетали.
И техник Иванов не ходил на болота — дома остался: инструменты выверять, а прочие техники план наносили. Вокруг Иванова ребятишки сгрудились, а он в трубу на рейку пеструю посматривает да винтики подвертывает. Мимо, гремя ведрами, Варя Королева ходит, огород поливает и девичьи песни распевает малиновкой красногрудой.
Ребятишки дивятся:
— Дядинька, а дядинька, ужли ты столь далеко видишь цифры-то?
— А как же: стекло в трубе увеличивает и приближает.
— Дядинька, а мне можно поглядеть?
— Валяй. Да один-то глаз прищурь.
Мальчонка закрыл веком глаз и пальцем, как камнем, придавил.
— Ох, как близко… Вот, язви-те. Ну, вот пальцем дотронуть, — протягивает он руку вперед.
— Петька, постой я…
— Ух! Красны, черны метки… ох, леший.
— Серя, и мне хоцца, — тянется девчонка Аксютка.
— Куды та. Чо ты понимашь!
А Варя опять с ведрами мимо идет: юбка высоко подоткнута, босая, и белые круглые икры чуть подрагивают.
Косится на инструмент.
— Может, ты, Варя, хочешь взглянуть? — обращается техник к девушке: «Чем бы ее задержать, ближе побыть и слова ее, молодостью и здоровьем обволокнутые, послушать? Слова — как медовые пряники, вяземские».
Та ведра на-земь поставила и коромысло возле уронила.
— Ай и в-сам-деле позволь поглядеть, Федор Палыч, — нагнулась и, немного погодя: — Ничо я не разберу че-то.
— Да ты оба глаза таращишь. Стой-ка, я один тебе закрою.
Встал слева, одну руку положил на ее плечо, как обнял, а другую — левую — приложил к глазу. Потом чуть выдвинул объектив — переднее стекло: лучше у ней, поди, зренье-то.
— Ну, что? Видишь что-нибудь?
Сам почему-то нагибается к ее голове и голос понижает. От волос ее аромат, теплый и расслабляющий, бьет ему в ноздри, и оба молодые тела в мгновенном касаньи бурливо радуются и замирают.
— Не-ет… ааа… вон… Глико — близко как. И ярко, лучше, чем так…
Дыханья их уже смешиваются, и лицо Вари начинает пылать.
— Ну, еще что видно?
— А вон кедровина… чуть эдак поводит иглами… И тонюсенькие нитки там вперекрест…
Потом она тихонько подымает голову и, уже смущенная неясными прибоями крови и сладким томленьем, берется за коромысло и мельком из-под него вскидывает влажные глаза на Иванова, а тот неверными руками зачем-то ослабляет винты штатива.
— А почему это, Федор Палыч, кверху ногами кедровину видать?
— В трубе отраженья перекрещиваются: с корня-то сюда, а с ветвей сюда падает; и ломаются на стекле-то — первое вверх идет, а второе вниз, — дрогнувшим голосом радостно отвечает он, а в потемневших зрачках колышется просьба:
«Варенька, милая, ну постой, побудь еще маленько»…
Но она уже вздевает ведра и, медленно повернувшись, покачиваясь, уходит, — только у калитки бросая косой, осторожный взгляд назад.
А Иванов сызнова инструмент устанавливает: ни к чему поверка вышла — не те винты крутил он.
Буйно цветет тайга под голубыми небесами. Коричнево-серые кедры распластали темно-зеленые лапы, а в них — как в горсти — торчат мягкие, желтоватые свечечки. Лиственница, пушистая и нежная, тихонько-молодо тулится за другие дерева, но парная нежность ее звездистых побегов, кажется, липнет к губам.