— А вы где-то боты потеряли?
Засмеялся, лаская глазами, как поле, широкое и простое лицо:
— Забыл… Не поеду за ними. Давайте, начнем… Вот палочка эта: «до», нота «до», головой вниз. Вот в эту клавишу бить. Указательным пальцем…
Когда вышел из клуба — дрожал. В голове тукал такт «Мы кузнецы» — по просьбе ребят подобрал.
Пришел и на другой день. Объяснял про «си». Понимали плохо: не умел объяснять. Нервничал, захлестывался то восторгом, то замолкал понуро, терзая хрусткие, длинные пальцы. Перемигивались ребята:
— Блазный!
Скоро привыкли к дохе, к восковому лицу, к неистовым глазам. Выучились «Кузнецам», называли: «товарищ Штерн». Пятеро и широколицая девочка знали все — ноты с «до». Первого мая Федя Казин — с слесарной мастерской — «Марш комсомольца», собственного сочинения, непокорными пальцами проиграл. Чаще просить стали: «товарищ Штерн, серьезное сыграй». 10-я соната плакала на всю комнату кумачевую клуба. Хмурились лица, замолкала беготня. Перекладывал А. Штерн Скрябина, озаглавив переложение: «Популяризация бессмертного». Лично благодарил инструктор Наркомпроса.
А по вечерам, по ночам горестно и горбато выстаивал на крыльце, всматриваясь в огромное, рыжее зарево, что палило за версты горячим, пьяным дыханием.
Александр Макаров
Дочь стрелочника
I.
Я помню дом кирпичный и пустой,
Где мрак глядит в глухие окна;
А рядом церкви купол золотой
Дождями утренними мокнет.
Кругом лабазы и трава,
На мостовой клубится ветер:
Из памяти камней не оторвать…
Те зори — разница от этих.
А над заборами откос,
И серебром горят нагие рельсы;
Там в сутки раз проходит паровоз
Поближе к солнцу боком греться.
На проводах стрекочут воробьи,
Заглядывая стрелочнику в будку,
И я дробовиком частенько: пли!..
Потом рыдал на стрелочника дудке.
У стрелочника дочь любимицу-козу
Пасла, где вился паровозный облак;
Я был оборван и разут,
Она чинила мне потрескавшийся локоть.
Как только день склонялся под откос,
Дочь стрелочника звонкую ведерку
Несла через чугунный мост,
А я — мешок за дальнею осокой.
Но раз отдал мешок и долго пропадал,
Забыл козу и будку на окраине;
Чужая слаще пилася вода,
И был весь мир открывшеюся тайной.
Расскажет только месяц в вышине,
Ему видней пройденные дороги…
Теперь простреленную шинель
Татарину сменял на ножик светлорогий
II.
Однажды в дымном эшелоне
Мелькнула мне знакомая верста:
У самой будки пыльные вагоны,
Нагруженный снарядами состав.
Вернулся — льется зелень на меня…
Звезда на рукаве, и каска кверху пикой.
Как никогда, тепла была земля,
У дочери глаза — стальные повилики.
Только жизнь сложилася, как песня,
Вытянул гудок тревожные свистки,
А за ним снаряд в вагоне треснул…
Сотни их еще на волоске.
Я бегу по гулкому откосу
(Жизнь всегда, как денежка, проста),
Видим, в небе огненная россыпь,
Рвется со снарядами состав.
Видим, как пылает наша будка,
А за нею сгрудились дома…
Паровозу было очень жутко
Подойти к разымчивым громам.
…Прицепщик здесь… Прицепщика не стало…
Видны только радугой бугры:
У стрелочника дочь, упругая, как жало,
Когда сошлись и эхо, и разрыв.
Ее платок у буферной тарелки —
Ведь цепь легка, когда наложен крюк —
И, прежде чем закрыть испуганные веки…
Сигнальный флаг упал из мертвых рук.
Потом разгневанные вагоны
Умчал в луга сутулый паровоз.
Боялся я, что грудь моя застонет…
Любви моей — нескошенный покос…
Уж вечер спал в березовом пазу,
Когда несли ее от синего навеса;
В ту ночь любимицу-козу
По горлу колесом проехало на рельсах.
А сколько звезд сгорело наверху,
И сколько зорь остыло между нами…
Ведь этих дней теперь мне не вернуть,
Что сохранила ты, безоблачная память.