Михаил Голодный
В синевеющих просторах день устало потонул
В синевеющих просторах
День устало потонул,
Город томно отгуторил
Гулом улиц в вышину.
Вечер вдумчивый и маленький
Прислонился у стены;
Вышел я и на завалинке
Рядышком уселся с ним.
Мнилось, сердце все отдало бы,
Чтоб под вечер отдохнуть, —
Но принес мне город жалобу
На рабочую весну.
Дескать, слово мы нарушили —
Ветры нынче донесли:
«Семь домов еще разрушенных,
Девять нужно остеклить»…
Грусть пришла и нелюдимая
Стала жалить за грехи;
Позабыл я вдруг любимую,
Тихий вечер и стихи,
Фонари давно потушены
А в мозгу сверлит, сверлит:
«Семь домов еще разрушенных,
Девять нужно остеклить».
Михаил Голодный
Безработный
Он ходил от дома к дому,
Он ходил с двора во двор.
Ныло сердце: нет знакомых;
Пели руки: есть топор.
Занозило плечи мукой,
Хрип в груди засел с утра:
— Продаются на день руки,
Звонкость, свежесть топора!
Пару рук, не знавших лени,
За макуху с топором!..
Но молчали: двор осенний,
Пес худой, безлюдный дом.
Вышел дворник за ворота
И сказал: в голодный тиф
Где ты, брат, найдешь работу,
Видишь, даже пес притих!
— Что ж, — ответил он, — не спорю,
Но пока с твоей руки
Обойду еще раз город
И три раза кабаки.
Было поздно. Стало позже.
Он ходил с двора во двор
И, встречая дом пригожий,
Замирали сладкой дрожью
И работник, и топор.
Антон Пришелец
Швея
На улице дробятся звоны
И волны вешнего тепла, —
А у нее в глазах бессонных
Остановилася игла.
За строчкою уходят строчки,
Шурша душистым полотном:
А луч нащупывает щечку:
Под солнцем ломится окно.
Ах, выброситься б в эти звоны,
В изломанные тростники!
И к солнцу тянутся безвольно
Ее больные васильки.
Вот скрипнула устало стулом,
Два шага непослушных ног —
И судорожно распахнула
Под солнце узкое окно.
Хлестнули уличные гулы
И цоканье со всех концов,
Веселым ветром опахнуло
И солнцем залило лицо.
Так жадно-жадно задышала, —
Откидывая шелк волос,
Пьянеющая, грудью впалой
Впивала терпкое тепло.
И кланялась лучам и ветру
Приветливо… А на столе —
Застыла змейка сантиметра
И платья стачанный скелет.
Михаил Светлов
Теплушка
Стоит только зрачки закрыть —
Образ деда всплывает древний,
Днем выходит он зверье душить,
По ночам — боится деревьев.
Стоит только зрачки расширить,
И в расширенных — образ внука,
Над огнем, над машинной ширью
Он кнутом подымает руку.
Между внуком и между дедом,
Где-то между, не знаю где,
Я в разбитой теплушке еду,
Еду ночь,
И еду день…
Потому я и редок смехом,
В том моя неизбывная мука,
Что от деда далеко отъехал,
И навряд ли доеду до внука.
Но становится теплушка доброй,
Но в груди моей радость иная,
Если деда звериный образ,
Если внука железный образ
Мне буденновка заслоняет.
Но в захлебывающейся песне
Задыхающихся колес
Научился я в теплушке тесной
Чувствовать свой высокий рост.
Понимаю — в чем мое дело,
Узнаю — куда я еду:
Пролегло мое длинное тело
Перешейком меж внуком и дедом.
Борис Ковынев
Заячья любовь
Где туманы соснами пришпилены,
Где заря повесилась на сук, —
На рассвете не смеются филины,
На рассвете хорошо в лесу.
На опушке изумрудно-пуховой,
Где пасутся васильковые стада,
На рассвете зайцу длинноухому
Отдалась зайчиха без стыда.
Ах, недаром на складки моха
Земляникой упала кровь, —
В сладострастьи заячьего вздоха
Прозвучала первая любовь.
Но в тумане радости и дрожи
Не видали заячьи глаза,
Что охотник шагом осторожным
На опушку тихо вылезал.
Только выстрел, повторенный эхом,
Только раненого сердца крик, —
В колокольцах заячьего смеха
Оборвали звонкий миг.
Умерли и заяц и зайчиха,
Умерла их первая любовь.
И опять все зелено и тихо,
И не пахнет высохшая кровь.
Ветерком развеяны печали,
Заросли охотничьи следы.
Только сосны старые скучают,
Что не видят зайцев молодых,
И осталась только пара чучел
От проклятой заячьей судьбы.
А двуногих кто теперь научит
Без стыда по-заячьи любить?