«Неужто измена? Да разве нельзя взять эту буржуйку в ежовые рукавицы, под его, Мартына, жесткую диктатуру?»
А без бабы трудно. Ой, как трудно! Вчера вздумав хлеб испечь, только муку зря испортил: сверху чугунные корки, в середине тесто. Пробовал пришить рукав к гимнастерке, — людям на смех получилось: руку не протянешь в рукав, трещит по всем швам, окаянный.
И при всем этом — красавица баба. Вон, у колодца давеча, эх-ма!
Душно Мартыну Петровичу. Скинет одеяло, вновь натянет. Повернется на правый бок, захочется на левый.
«А почему, соответственно, не заперта дверь в спальню? Ой, Мартын, берегись!»
Взять бы закутаться в одеяло и уснуть. Ан, нет, повернуло иначе.
«А не все ли равно? Грех маленький, грех большой. И почему обязательно грех? Не сейчас, так после»…
А за окном темная апрельская ночь. И в этой темноте где-нибудь, — близко ли, далеко ли, — движется тот поезд, на котором едет Дема. Шутка ли! Три года разлуки, три года не встречались отец с сыном.
Хрипло пробило одиннадцать часов.
И ясно слышит Мартын Петрович: не спит Домна. Шорохи, кашель, странные непонятные звуки, словно кто-то тяжело дышит над самым ухом.
Целых пять минут, пошатываясь, стоял у косяка дверей Мартын Петрович, как преступник, как вор в чужом доме. И вдруг все вихрем закружилось, застучала кровь в висках, и поплыл он вместе с перегородкой, с полом под ногами, поплыл в темную пропасть…
«Прости, Демушка… Прости грех отцовский, тяжелый»…
Кружит апрельский ветер, шелестит прошлогодней листвою.
По неровному проселку едут двое: впереди сидит Мартын, сзади приткнулся Дема.
Сначала сын о себе рассказал. Да так рассказал, что и концов не найдешь: все в один клубок сплелось, пестро-цветистый. Попробуй поискать путь-дорожку от заводского цеха в красную гвардию, от Тулы к Перекопу, от степного шляха к столичному рабфаку. И весь он, Дема, обвеян ветрами ураганными, закален днями пережитыми.
Недаром сказал Мартын, как только тронулись в путь:
— Молодец ты у меня, Дема. Соответственно, первеющим в городе человеком будешь.
— Ладно. А почему такое не слыхать о вашем Куродоеве, словно вы там на другой планете?
— В овражке мы, Дема, в овражке! Кхе-хе?
— То-то, батька, больно ты прокис в нем. И плесень на тебе заметна. Не сердись, батька.
— Чего сердиться… Знамо…
Не спеша рассказывал Мартын Петрович о себе, обо всем, что было и есть в городке на дне оврага. Промолчал только о Зайчихе, о своей связи с ней. Зачем говорить об этом? Придет время, сам догадается. Хорошо, если бы Дема головой в здешнюю жизнь окунулся, посмотрел ей прямо в глаза и сознался: «Прав ты, батька, от греха не убережешься тут!»..
Ехали целый час, миновали несколько деревушек, забрались в лес, и тогда обоим стало скучно.
— Дочь слесаря Ивана Хорькова знавал? Помнишь, девчонкой на заводе бегала?
— Помню.
— У нас она теперича, в Куродоеве. В самые голодные годы приезжает сюда, ищет чем бы прокормиться. Встретились, узнала меня. Ну, соответственно, поговорил я в наробразе. Учительницей она теперь в городе. Ничего, живет.
— Живет?
— Живет!
Как будто обрадовался Дема. И повеселел даже. С самого детства знал он белобрысую Олечку, лучшие годы провел с ней. И вот такая встреча, при таких обстоятельствах! Зашевелились воспоминания, теплой струей пробежали где-то глубоко внутри, где-то там, в укромных уголках забытых или ненужных на фронте, за книгой на рабфаке… Может быть, этому виной были вот эти последние три дня в поезде, когда отдыхали ноги, руки, мозги, отдыхало все тело, а кругом были спокойные, тихие будни. И хотелось думать только о ней, — не о городской учительнице, — а просто об Олечке белобрысой, ну хотя бы об Ольге Ивановне, чорт с ними, с именами! Не это важно, а вот что важно… Ну, что же, в самом деле, важно?
И ничего не мог придумать в ответ.
— Дема, а Дема?
— Ась?
— Скучно лесом ехать?
— Немножко да.
— Заедем, Дема, на постоялый двор. Выпьем чайку, селедочку закусим, оно и того.
— Небось, и самогонки найдется?
— Нет, этого здесь, соответственно, не водится. Бабенка тут одна хозяйкой. Живет себе спокойно, тихо, оченно даже тихо.