— В тихом омуте, батька, черти водятся. Валяй-ка до дому, ну ее к дьяволу!
— Как хошь! Я только так. А нащет хозяйки, соответственно, ты зря ее облаял, Дема. В полном смысле тихий элемент.
— Ладно, чорт с ней. Дома потолкуем.
Потом опять долго-долго ехали молча. Остался далеко позади хутор Домны Зайчихи, и вот на проселке догнали трех мужиков. Вели они за собой гладкого пестрого бычка.
Подъехали ближе. Мужики свернули. Один из них узнал Мартына Петровича. Поздоровались.
— К вашей милости, товарищ.
— Что такое?
— Явите божескую милость. Ослобоните нас от Зайчихи. Прет она со своим скотом на нашу землю. Сладу нет с бабой. Я, говорит, этой землей владею. Выпустит свою скотину на пасено, а та стравит яровое. Потрава за потравой. Сволочь баба, одно слово, сволочь…
— А это что, зайчихин бычок?
— Ну, да, аркан на шею, коли не ножик ему!
— Напрасно.
— Чего напрасно? Сладу нет с бабой. За меня, грит, сам член исполкома.
— Закон не позволяет, братцы.
— Товарищ исполкома! Войдите в положение. Нешто земля ее? Какую такую она праву имеет, буржуйка проклятая.
— Ладно, я разберуся. Я, ведь, братцы, всегда за ваши интересы. В волостную земельную комиссию ступайте.
Мужики угрюмо замолчали. А Мартыну Петровичу и тяжело, и совестно. Совестно перед сыном.
— А я вот что, батька, думаю. Вопрос ясный. Эту новую помещицу с хутора к чорту надо выкурить. А землю мужикам. Понимаешь, батька?
Отец сухо кашлянул, шевельнул широкими, слегка сутулыми плечами и взглянул на Дему злыми глазами. Мужички крякнули, весело зашевелились.
— Ей, богу, товарищ! Уж такая сволочь!
— Ладно. А вы на кой чорт ведете быка? Кому он нужен?
— Да уж так миром порешили.
— То-то «миром порешили». Арбуз, что ль, на плечах у вас заместо головы? Валяйте в земкомиссию, а нежели что — в город заявитесь.
Мужики опять сняли картузы, тронули бычка и пошли не спеша обратно.
Приключенье в дороге расстроило Мартына Петровича. А главное, Дема плохого мнения останется об отце. Разве он, Мартын Петрович, так обходится с мужиками? Уж еще в чем, а в этом он неповинен. Бывало, заедет он в деревню, соберутся мужики, поздороваются с ним за руку, все честь-честью. Кто похозяйственнее из мужиков, потрогает сбрую, телегу, лошадь и скажет:
— Надо вам, Мартын Петрович, нового жеребенка. Стареет кобыла.
А теперь? Как оправдаешься перед сыном. Крикнуть бы вот на весь Куродоевский уезд: «сгубила ты меня, баба проклятая!», да как вспомнит прошлую ночь, — вот ночка так ночка, — ну и размякнет весь: никого на свете лучше Домнушки нет.
— Батька, ты чего сопишь?
— Да вот эти ольховские… Непутевые какие-то.
— Зря, батька. Ты мне прямо скажи…
— Что?
— Скажи прямо, как сыну родному. Всю правду… Не свихнулся ты здесь?
— Насчет чего это? — голос у Мартына заметно дрожал.
— Знаешь, батька, какое время, — спокойно продолжал Дема. Обойдут тебя, соблазнят. Сначала угощенье, дальше — больше…
— Да ты о чем, Дема?
— Взятки не берешь, батька?
Отец выпустил возжи, побелевшим лицом взглянул на сына.
— Ты… шутишь?..
— Нет!
— Нет? — вскричал Мартьш. — Нет? Что ж я, по-твоему, вор? Взяточник?
— Ну вот, ты и обиделся, батька.
— Не смеешь ты этак говорить, мальчишка. Отца позоришь. Я вот голодаю… Может, так и околею в этом овраге. Но я ре-во-лю-ци-онер-р?.. Слышь, Демка, я тебе не позволю!
— А ты не сердись, батька. Я ведь тоже сквозь огонь и воду прошел, — чего нам миндальничать в разговоре?
— Эх, Дема… Не знаешь ты мою жизнь… Ты вот едешь на лошади; а как она мне досталась, легко?
— Что ж, я могу пешком пойти.
Дема спрыгнул с телеги, Мартын распутывал возжи под колесом. Поднять ему колесо было не под силу. Дема подсобил.
— Э-эх, обидел ты меня, Дема.
— Ну, ладно, не взыщи, батька.
Мартын Петрович вдруг выпрямился, вплотную подошел к сыну и, взволнованный, решительно молвил:
— Хочешь, скажу правду?
— Ну?
— Я женюсь на этой самой хозяйке хутора. Понял?
Дема чуть вздрогнул под солдатской шинелью. Но быстро оправился и слово за словом отчеканил:
— Не препятствую, батька. Но если что… Тогда больше не увидишь меня.
— Дема, ты послушай…
— Не надо больше говорить…
Тронулась телега, заохала, закряхтела. Молчаливо правил лошадью Мартын, молчаливо сидел сбоку его родной сын. А через полчаса показались верхушки двух куродоевских церквей. Самого города не было видно, — он спрятался на дне оврага.