И вот на сходе как-то раз приступили мужики всем скопом, и беднота на этот раз от рук отбилась, гомонит: «Почему, говорят, ты, председатель, за учительницей не наблюдаешь? Почему, говорят, ребят наших в церковь пускать перестала и молитвы читать в училище не велит, и батюшке о. Перфирею всякие вольные слова выражает? Какой такой порядок, чтобы дети бога не боялись?»
Яшка не знает, что сказать — много на фронте слыхал всякого. Задумался, стоит, а сход наступает: «Ты, говорят, председатель, ты ей нашу волю объясни, как, значит, мир решил, а не то от Сошек дорогу покажем».
Опечалился Яшка, но так как был он теперь общественный человек, себе не принадлежал, ничего не сделаешь, пошел, строгость решил держать, ну просто сам себя без ножа резал.
Как пришел, взглянул — другие слова говорить хотел, не те, что придумал.
— Ты что, Яков, пришел?
— Я от схода, как председатель, значит.
— Что такое?
— Да вот мир на тебя, Нина Матвеевна, дюже обижается, что детей в церковь не пускаешь. Почему так?
Нина долго молча и внимательно разглядывала Якова.
— Ты председатель комитета бедноты? большевик? — и потому как она это слово сказала, у Яшки от сердца отлегло.
— Большевик.
— Ну, вот видишь, товарищ большевик, — ласковое казала Нина, — какой же ты большевик, если этого не знаешь, — иди сюда, в читальню, книжку дам, прочтешь, узнаешь, почему детей в церковь водить не хочу, почему сама не хожу и тебе не советую.
Яшка чужими ногами шел вслед за Ниной в читальню, слышал только ее голос, но слов не понимал, весь растворяясь в ласке ее голоса.
Нина достала пачку тоненьких книжонок, выбрала одну Яшке.
— Садись, читай сейчас же и на сходе об этом скажешь, — но видя, что Яшка минут десять все на одну страницу смотрит, взяла у него книжку, села против и начала читать сама, а Яшка опять слышал только ее голос, видел ее лицо и ничего не понимал, а когда на сход пришел, само собою все вдруг как-то в голове сложилось.
— Учительша правильно делает, — объявил он сходу.
— Как так?
— А так, потому как царя не надо и бога не надо, вот оно что, — фантазировал Яшка, — и попов не надо: один вред от них.
— Эй, парень, не завирайся, не кощунь, гляди, отсохнет язык, ты брехни да отдохни, а ты без отдыха, почитай, целый год языком чешешь: бога не надо, попов не надо! Тебя-то, сукин ты сын, кто кстил? не поп, а? А хоронить кто будет, коли сдохнешь, аль помирать не думаешь, аль, как собаку, без попа зарыть себя допустишь? — наступали старики.
Но беднота приутихла: коли Яшка говорит, значит, знает что говорит, но все же, видимо, не одобряла.
А Яшка опять не знает, что сказать, как быть без попа: кто кстить будет, кто хоронить, опять же какая девка без венца жить будет, а потом вдруг обозлился:
— Да што он, поп-то, ты ему попробуй денег не дай, он те окстит. А? А схоронит он тебя даром? — провоняешь, лежа под образами, а ему трешницу вынь да выложь, и кто больше даст, того на кладбище проводят и поминать целый год будет; Андрона-то вон на вечный помин записан за то, что со всего миру шкуру содрал, а умри наш брат, за рублевку-то кадилом в церкви раза два мотнет и забыл, как звали.
Тут беднота зашумела:
— Это верно, правильно, правильно! — старые обиды на попа вспомнила, распалилась, с стариками седыми сцепилась, но все же насчет бога было у всех сомнение, и споры разгорелись тут до самого рассвету, только уж учительницу оставили совсем, ни разу больше не помянули.
С тех пор Яшка в читальню стал ходить; придет, возьмет книжку, и сидит смотрит, а читать не может, ничего не видит.