Хохот и гуд толкаются по ней. Больше всего льнет Семен к Варваре Королевой, будто невзначай — с намереньем — на коленки к ней садится и мгновенно слетает оттуда под общий визг и смех девок.
Самостоятельно держатся от прочих и три новобранца — они «гуляют».
Выходит и Иванов на поляну и подсаживается к гурьбе мужиков, беседующих чинно, степенно и вразумительно.
Одна и та же тягучая, темная, как сусло, тема:
— Оно бы, собсвенно ничаво… и мы к тому подписуемся, значит, под Совецкую влась. Крови сколь за ее пролили. Противу белой банды отражались. Ну, а как теперь — камунисты — это не для хресьян.
— Верно это ты, Егор Проклыч. Взять хушь бы: опять вот аген наежжап, в Сельсовет наказывал. «Товарищ, грит, председатель. Распублика, грит, в разрухе погрязла — помогти надо». А я яму: разумется, говорю. Горя, тольки вот, необнаковенныи народу были. Обядняли. «Мда а, грит, это мы смекам. Ну, а промежду прочим, с вас, грит, доводится вот эстолько яиц, масла, шерсти». А рази столь есь курей, штоб эстолько высносили.
— А шерсь-то: сам вот в одних варегах зиму промотался, а им выложи за здорово живешь. А теперь и овца-то не та…
— Мда-а. С ей боле как двух хвунтов не сострижешь. А он себе в книжечку смотрит. «Вот, грит, у вас сколько овец, и с каждой овцы, грит, по хвунту». А на кой ее ляд ростить-то тады, овцу-то, — ныл председатель Сельсовета. Ни рыба, ни мясо мужик. Выбрали его так, что таскаться никому неохота было.
— А мясо-то: сами хозява заколоть не смей. Вот они времена-те.
— Они тте сровняют, — запел опять Рублев, — чисто буот, хушь де. Город-от всем нашинским лакомствуется, а мы, значит, на хвунту. Па-ма-гчи надо. Шалыганы.
— А чо, язви их. Не помогали мы, как зашли те, красные? Близ тыщи пудов хлеба собрали, внесли.
— Чо говорить! Ты приедь, расскажи толком. Может, последнюю рубаху сымем… Атто — на! С тебя, грит, столько-то пудов, а тебе — адин хвунт. Куды? Зачем? Про что? — не моги! Так глазами и сверлить.
— Идеёты вы, — не выдержал Василий, давно уж у него губа дрожала. — Брюхами-то отяжелели. Ими и добро-то покрываете Жисти не жалели, а теперь какой малой доли жаль. Кому? Свому правительству. Тут всем нужно жретвовать, потому сами себя на копытни ставим.
— Знам, милый, знам. Ты нас не учи, а сопли допрежь подотри. Тебе-то чо жалеть. Окромя, как на себе — ни шиша. Кабы владал — не то пел ба.
— Не ме́не тя роблю. Токошто народ не обдувал. Ничо, мы и про тебя осведомлены: знам, где ты клаць-ту притиснул. Вывезем, друг.
— Во, во. К этому вы сызмала, мать вашу… Слышь-те, чо отваливат. Разбойник.
— Мда-а. Белы грабили и этти… Э-эх, мужик — што куст таловый…
— Ничо-о. Дай срок — подавятся, — протянул Хряпов. — Кровушкой поплатят.
— Дыть доведут. Все, грит, бует у опчества… Опчесвенное… и хлеб. Ну, сколь не сдаем — нет у нас в амбаре опчесвенном ни зернушка. А нацысь Петр Михалыч…
— Который этта?
— Павловскай… Купил пять пудов у свояка. Дык чо ты думашь — загребли и муку, и яво. Он взвыл: товаришшы! Как же мне без хлеба теперь и без сресвов?.. — ть у меня семьиша.
— Мда-а… сам-девят.
— То-то и есь. А в волосте́ яму: пыжжай, грит, в Вороново, там ссыпной пунк, — там те и выдадут. А тут неча спискуляцию огранизовывать. А Вороновска-то пристань, сами сведомы, старики, 75 верст!
— За пятью-то пудами. Ох-хо-хо! Вези, значит, свой хлеб туды, а потом оттедова получай. При-идумали.
— Зерно-то вот из-за эттого смешано ноне. А ведь земля-то, матушка, не везде однакое и однако принимат.
— Недолго эдак поцарствуют, — прошипел Хряпов. — Все развалоть и народ воздымут. Восет был у меня один человек, так сказывал: Лубков[8], грит, противу их пошел уж и хресьян скликат.
— Спекулянт это был у тебя, Хряпов; знаю я его, — вдруг вмешался Иванов. — Из тюрьмы беглый. А насчет Лубкова — сомнительно. Мужик он башковатый и к Советам приверженный.
— Нн-о, ты, Федор Палыч, известнай их защитник, — тишая, сверкнул исподлобья на техника Хрялов. — А наше дело чо? Гнут тя-сгибайся; ломают — хрусти да ни мыркай…
Так все разговоры протекали. Партийные тоинские почти что бессловесны. Когда приезжал кто из города либо волости — они еще храбрились и светлели, а то ходили с озиркой и ночь спали с тревогой. Как грачи мартовские, загаркивали их противники.
День меркнет. Ближе подсаживается к деревне тайга — глухая и пытливая. Сумеречная тьма полонит сначала речку Тою и надвигается на замшенные черные с прозеленью избы. Но вверху изжелта-светло, и над тайгой повязкой на лбу — малиновая тесьма зари. Оконные стекла коробятся и переливаются жарким блеском.
8
Лубков — известный по Сибири командир партизан при Колчаке, оперировал главным образом в районе Мариинского уезда.