Каждый считает, что сосед ни о чем не догадывается. Например, я. Ученый тюфяк, мямля, разбирающийся только в лягушках и пиявках. А ведь я разбираюсь не только в биологии.
Наконец все засыпают. Даже Келин покидает свой далекий мир и роняет голову на колени.
Один Арвин бодрствует. Он сидит и курит, уставившись напряженным взглядом куда-то за круг света, в живую темноту сельвы. Я вообще никогда не видел его спящим.
Подхожу к нему и усаживаюсь рядом.
— Арвин, — говорю тихо. — У вас есть мать?
Най вздрагивает, словно его ударили хлыстом. Он пристально смотрит мне в глаза, а потом отвечает:
— Нет. Я сирота. Хотя… где-то на Эсте должна жить моя сестра.
— А почему бы вам не вернуться домой, не разыскать сестру?
Най усмехается и хлопает себя по груди:
— Легкие, — коротко бросает он. — Я ведь здесь уже десять лет. Да и жить на Эсте на что-то надо. В сельве на кусок хлеба всегда заработаешь.
Я согласно киваю, хотя знаю, что Арвин лжет.
Давно, когда на Ферре начали строить первые поселения и лагеря, напалмом выжгли почти две тысячи- гектаров леса, а на следующий день в воздух поднялись облака желтой пыльцы. Люди вдыхали ее, и вроде бы ничего не происходило. Но когда несколько колонистов попытались вернуться домой, оказалось, что в их легких произошли необратимые изменения. Они уже не могли дышать воздухом, в котором не содержалось пыльцы. Два десятка посиневших от удушья трупов на космодроме Эсты доказали это с ужасающей наглядностью.
Тогда попытались закрывать поселения колпаками, как это делалось на спутнике Эсты — Велле, имеющей непригодную для дыхания атмосферу.
Ничего не вышло. Желтая пыльца таинственным образом появлялась под герметичным колпаком.
Ферра оказалась в изоляции. Тот, кто прожил в сельве больше года, уже никогда не мог вернуться на Эсту.
Но поток переселенцев, доведенных нуждой до отчаяния, не только не поредел, но даже возрос. Сельва всем давала кусок хлеба, и перед этим все ее ужасы оказались пустяками. Люди боялись нищеты больше, чем смерти.
Эту историю знают все. Но все же Арвин говорит не то, что думает.
— Вы привыкли к сельве? — спрашиваю я.
— Разве можно привыкнуть к ожиданию гибели? — вопросом на вопрос отвечает Най. Он как-то на глазах стареет. На лбу появляется сетка морщин. — Вы знаете, что значит каждую минуту ждать, когда на твоей шее захлестнется петля? Минуты растягиваются в часы, часы — в годы. Все проходит, а страх смерти остается. Больше того, он растет с каждым мгновением. Рано или поздно любое везение кончается, и чем больше тебе везет, тем меньше остается жить. Разве к такому привыкнешь? Можно устать от ожидания, но привыкнуть — никогда.
Арвин замолкает. Пытаюсь представить себя на его месте и чувствую, как по спине ползут мурашки. Пытка, затянувшаяся на десятилетие.
Откуда-то сверху, из непроглядного мрака листьев и ветвей, спускается глянцевая петля лианы-удавки. Она начинает извиваться, нащупывая добычу. Тонкие усики-корешки сплетаются в сетку, мерцающую мертвым неоновым огнем.
Най глядит на удавку равнодушно, как на шкаф или стул в своей каморке, затем ленивым движением вытягивает тесак и разрубает растение пополам. Петля падает в угли и начинает тлеть, распространяя зловоние.
— Впрочем, вам этого не понять, — продолжает свою мысль проводник. — Вы всего месяц на Ферре, ваши легкие еще чисты, как у младенца. Они еще могут работать без пыльцы. Вернетесь домой и думать забудете про сельву и людей которые вынуждены в ней жить.
Над ухом пищит москит. Говорят, недавно появился новый вид, впрыскивающий яд в тело человека.
— Нет, Арвин. Думать о сельве я не перестану. Вы, конечно, правы. Я здесь чужак. Состоятельные родители, хорошее место в университете… У меня никогда не было каких-то особенных неприятностей, я никогда ни в чем не нуждался. Но сельва всегда занимала мои мысли. Как я упрашивал, чтобы меня взяли в экспедицию! Не знаю, поймете ли вы меня правильно, но у каждого есть свое, заветное, ради чего он и живет. Для одних это деньги, власть, положение в обществе. Для меня же это сельва.
— Это потому, что у вас есть все остальное, — усмехаясь, говорит Най.
— Возможно, — соглашаюсь я. — Вы можете ее ненавидеть, я же ее боготворю, потому что хочу понять! Иногда она представляется мне огромной дворнягой. Мы просто не научились ладить с ней, постоянно делаем ей больно, а она кусается. Но, как и все собаки, она совсем не стремится причинить вред человеку.
Арвин смотрит на меня, а в глазах у него жалость. Опять проступает сетка морщин у висков.