— Не обижайся, Клаус, но…
— Я же сказал — переправляй! Включай свою адскую машинку!
— Счастливого пути, — сказал Хосе. — Если надумаешь вернуться — добро пожаловать в Кальпе.
Врал он, конечно, этот конопатый Хосе. Всегда они врут — мягкосердечные и улыбчивые нелюди.
Высокий поджарый человек стоял метрах в пяти от Клауса и рассматривал его, опираясь на длинноствольное ружье. Он не делал ни малейшей попытки улыбнуться или хоть как-то выразить свою доброжелательность, непременную для всякого новуса. Он даже не поздоровался — просто молчал.
— Алексей? — спросил Клаус. — Это ты?
— Беркут, — сказал человек. — Алексеем звали другого мужчину. Я плохо помню его. Когда-то он был мной, но он умер столетия назад. Я — Беркут. Пойдет?
— Пойдет.
Клаус протянул руку, Беркут сжал его узкую кисть мощно, безо всякого снисхождения, так, что хрустнули кости. Клаус взвыл от боли.
— Эй, медведь русский, ты что, сдурел? Ты что, не новус?!
— Новус.
— А как насчет воздержания от зла ко всем живым существам? Ты ведь мне чуть руку не сломал! И ты знал, что мне будет больно!
— Знал, — согласился Беркут. Усмешка появилась на его загорелом морщинистом лице. — Хотел слегка встряхнуть тебя. Немного боли для тонуса не помешает никому. Даже недоразвитому новусу.
— Что у тебя с физиономией?
— Лицо как лицо, — ответил Беркут. — Что тебя удивляет?
— Морщины. Триста лет не видел морщин. Ты выглядишь чуть ли не старым — лет на пятьдесят. Как тебе это удается?
— Стараюсь, — сказал Беркут.
— Меня научишь? Хочу обзавестись парой морщин. И старческой импотенцией. Надоела мне вечная сексуальная озабоченность.
— Не научу. Ты не хочешь ничему учиться. — Беркут закинул ружье на плечо, повернулся спиной к Клаусу. — Пойдем.
— Куда?
— В мою хибару.
— Эй! — выкрикнул Клаус, едва поспевая за размашисто шагающим по тропинке Беркутом. — Откуда у тебя ружье?
— Сделал, — бросил, не оборачиваясь, Беркут. — Я все делаю сам. Не доверяю никому. Люди разучились работать руками. Производят всякую дрянь.
— И что, ты стреляешь из этого ружья?
— Нет, ковыряю им в носу.
— Ты стреляешь из него в животных? Как ты можешь? Это же убийство!
— Здесь много опасных зверей. Они не против пообедать мной. Но я сильнее. Я сам ем их.
— Ешь?! — Клаус опешил, удивившись настолько, что встал как вкопанный. — Ты ешь мясо?!
— Что в этом удивительного? — Беркут тоже остановился, наконец-то соизволив повернуться. — Ты, к примеру, вовсю ешь кроликов. Почему же мне нельзя?
— Но ты же занимаешься АПВ!
— Занимаюсь.
— И?..
— Необходимость вегетарианства — это миф, — заявил Беркут. — Новусы обвешаны мифами, как рождественская елка — фонариками. Я не обращаю внимания на мифы, традиции, обряды и прочую мишуру. Предпочитаю достоверную информацию. Я живу так, как хочу. Хочу есть мясо — и ем его. На качестве психовизуализации это не сказывается. Вот так-то.
Беркут продолжал свой путь, а Клаус поплюхал за ним. После пятого километра по горной тропке, едва обозначенной в высокой летней траве, у Клауса заныли ноги. Жарило солнце, слепни пикировали на разгоряченную кожу, как маленькие злые штурмовики. Клаус уже собрался возмутиться, потребовать остановки и отдыха, как вдруг из-за поворота, заслоненного серой обветренной скалой, открылся вид вниз на долину. Дыхание его перехватило от восторга.
— Это моя хибара, — сказал Захаров. — Жилище, конечно, не городское, не такое, как у вас там в Испании, но мне вполне подходит.
— Здорово! — только и сумел вымолвить Клаус.
До усадьбы Алексея Захарова было около полукилометра, и Клаус мог рассмотреть ее сверху во всех подробностях. По периметру большого участка шел частокол из высоких заостренных бревен — совсем как в фортах Дикого Запада, о которых Клаус читал в детстве. «Хибара» представляла собой двухэтажный бревенчатый дом — приземистый и основательный. Площадь, на которой расселся этот огромный деревянный муравейник, занимала, наверное, не менее трех сотен квадратных метров. Топорная упрощенность соснового сруба с лихвой компенсировалась всякими украшениями — высокой крышей со скатами, покрытыми металлическими чешуями, башенками с флюгерами в виде петухов, деревянными ротондами и эркерами, приделанными к дому вроде бы невпопад, но чрезвычайно мило. Общую картину дополняли широкие кружевные наличники на окнах и пара наружных лестниц, наискось пересекающих стены и ведущих на второй этаж.