— Только бы это не вышло наружу, пока мы не сообразим, что делать, — вздыхаю я.
Звонит телефон. Я беру трубку. Репортер «Даллас Морнинг Ньюс» спрашивает, правда ли, что мы обрекли Вселенную на гибель.
Знать, что шесть миллиардов предали тебя вечному проклятию — это самая малая из моих проблем. В ту ночь Вегонер проглотил целый пузырек снотворного и уснул навеки. Я остался один.
В отчаянии я хватаюсь за соломинку. У нас еще имеется второй шар. Мы не можем послать его перехватить первую машину, прежде чем она достигнет конца времени, но, черт побери, уж к началу-то времени она долететь успеет. Если повезет, два поля временного смещения уничтожат друг друга, и все, что мы потеряем, миллиард лет или около того.
Секретная служба будет охранять меня двадцать четыре часа в сутки, пока мы лихорадочно трудимся над сборкой второй машины. На мою жизнь покушаются целых три раза, а Папа отлучает меня от церкви и предает анафеме, несмотря на то, что вообще-то я лютеранин. Представляете?!
Мы заканчиваем второй шар через три дня после того, как астрономы обнаруживают первые признаки изменений в голубой области спектра Вселенной. Приходится подвергнуть шар всего трем испытаниям, и каждое не долее секунды. Трое хрононавтов, провозглашенных спасителями Вселенной, входят в шар, зная, что могут навечно застрять во временном потоке. На этот раз толпы собираются только в церквах. Никакого отсчета. Техники смотрят на меня. Я даю отмашку. Шар вздрагивает и исчезает.
Я был прав насчет того, что второй шар с такой же силой потянет на себя время. Но, как выяснилось, ошибался относительно того, к чему это приведет.
Вы когда-нибудь слышали, как рвется время?
Ну, конечно, услышите. Каждый и всякий во Вселенной это слышит, чувствует. Время не переносит напряжения. Оно растягивается. Лопается. Прекращает существование. Всякий и каждый во Вселенной ненавидит, ненавидел и будет ненавидеть меня. Когда — это сейчас неважно. Сейчас — это сейчас неважно. Все равно времени уже нет. Кроме того, я единственный в мире человек, кому удалось уничтожить измерение.
Меня судили, приговорили и казнили в каждом городе на планете Земля. Миллиард миллиардов инопланетных рас (некоторые давно вымерли, некоторые еще не появились на свет) выслеживают меня и подвергают бесконечным и невероятно разнообразным видам самых изощренных пыток.
От всего этого выиграли только космические странники. Теперь, когда выражение Е=mc2 лишилось зубов… соображаете, о чем я? они могут добраться до любой точки во Вселенной. Правда, когда это произойдет, они обнаружат, что уже побывали здесь, и тоже ополчатся на меня.
И никто не понимает, что тут моей вины нет. Ну, не собирался я покончить со временем! Господь не позаботился выставить предупреждающие знаки, так при чем тут я? Я всего лишь делал свою работу — и, в конце концов, не какой-то же я нацистский преступник?! Дьявол, я всего лишь пытаюсь спасти Вселенную, только никто не желает этого видеть!
Пора бежать. Махатма Ганди уже нацелился на меня заершенной иглой[16].
Представляете?
Перевела с английского Татьяна Перцева
Элизабет Вонарбур
Неторопливая машина времени
Он уже не вздрагивает каждый раз, когда звонит колокол, сообщая, что кто-то стоит у ворот Центра. Он давно осознал это, и теперь не сам звук, а, скорее, удивление, что он не вздрагивает, как всегда было раньше, заставляет его замереть, прервав жест или слово. И еще, пожалуй, возникающее где-то в глубине сознания смутное ощущение потери. Он догадывается, что со временем пройдет и это.
Вполне возможно, и нет.
Он уже забыл, когда перестал вздрагивать, но хорошо помнит, когда первый раз осознал это. Как и сегодня, было начало зимы, и так же, как сегодня, стемнело очень рано. Он тогда сидел, склонившись над книгой, в общем зале; и когда зазвонил колокол, продолжал спокойно читать. Только необычная тишина, воцарившаяся в помещении после отдаленного удара колокола, заставила его оторвать взгляд от книги. На него никто не смотрел, но руки, только что сновавшие над обрабатываемым материалом, деревом, кожей или тканью, замерли, и резные фигурки застыли в воздухе, повиснув над шахматными досками. В большой печи, облицованной кафелем, громко загудело пламя от порыва ветра; снова раздался звон колокола. Кто-то поднялся, — конечно, это был Тенаден. И тут же вокруг него возобновились неторопливые движения; он же еще долго сидел в оцепенении, уставившись в книгу, но не видя страниц. Он понял, что потрясен своей неожиданно осознанной независимостью. В его мозгу молнией промелькнула мысль: свобода? И он тут же внутренне отшатнулся от этого слова, словно оно означало предательство.