Ахъ, миръ! миръ! какъ теперь мало мира въ его жизни! какъ колеблется теперь его душа, подобно кораблю, бурею носимому съ одной волны чувства на другую! Въ его воображеніи безпрерывно носились ужасныя картины. Онъ видѣлъ Дургама въ борьбѣ съ волнами, утопающаго; вотъ онъ поднялся на поверхность для того, чтобъ снова поглотили его бушующія волны, и навѣки. Онъ видѣлъ Корнелію у постели больного Эдгара; ея мрачные, сухіе глаза не спускались съ сына. Свенъ слышалъ, какъ дрожащими губами она тихо проклинала день, въ который въ первый разъ увидѣла незнакомца; онъ видѣлъ, какъ она содрогнулась, когда кто-то тихо постучалъ въ дверь, и крѣпко прижала руку къ сердцу, и слышалъ дикій вопль, вырвавшійся изъ ея груди, когда больной малютка спросилъ:
— Не отецъ ли это домой вернулся?
Когда послѣ ночи, наполненной страшными призраками, наступило наконецъ утро, и Свенъ собрался съ силами, чтобъ прогнать лихорадочные призраки, тогда онъ гораздо отчетливѣе понялъ свое положеніе — отчетливѣе, но не утѣшительнѣе. Рѣзкая логика Бенно безпощадно разорвала завѣсу, которую страсть накинула на его глаза. Онъ задавалъ себѣ вопросъ, не правъ ли, былъ Бенно, утверждая, что Корнелія никогда его не любила истинно, и притомъ тутъ было обстоятельство, снова тревожившее его сомнѣніемъ и даже заставлявшее бояться, чтобъ сомнѣніе не обратилось въ достовѣрность. Противъ желанія Бенно и съ опасностью ухудшить свое положеніе, онъ, какъ только пришелъ въ себя, сейчасъ приподнялся и написалъ нѣсколько строкъ къ Корнеліи, умоляя ее написать къ нему хотя бы одно слово. Отвѣта не было, а между тѣмъ она должна же знать, что онъ боленъ, что нѣтъ возможности ему прійти къ ней, что онъ уничтожается отъ горя и тоски, и того, что не можетъ ее видѣть. И какъ можетъ выносить ея сердце — если только у нея есть сердце — мысль, что онъ боленъ, что онъ терпитъ адскія муки, и не усладить его каплею бальзама? Свенъ отчаявался въ ней, въ себѣ, въ цѣломъ мірѣ. Но прежде всего въ Бенно. Бенно точно переродился. Онъ, который до того времени, такъ легко умѣлъ схватить хорошую и веселую сторону во всѣхъ случаяхъ жизни, у котораго всегда была на-готовѣ остроумная выходка при самыхъ чувствительныхъ ударахъ судьбы — а его ли жизнь была бѣдна такими ударами! — въ вастоящемъ происшествіи какъ-будто въ дѣйствительности видѣлъ между небомъ и землею такъ многое, чего мудрецамъ не воображалось и во снѣ. Онъ не хотѣлъ или не могъ ничего сказать о Корнеліи, кромѣ этого: «Она образцовая сидѣлка; о, еслибъ она и наполовину была такою же образцовою женой! Насколько я знаю, она и лишняго дня здѣсь не останется, какъ только состояніе здоровья Эдгара позволитъ ей пуститься въ путь. Я очень сомнѣваюсь, чтобъ предписанное мною продолжительное пребываніе въ Италіи, которое теперь уже рѣшено, могло принести Эдгару существенную пользу.»