Трубку взял Урядченко. Они не виделись двадцать четыре года, последний раз случайно встретились во Владимирской тюрьме, но поговорить бдительные надзиратели так и не дали.
— Слышал? — поинтересовался Штерн, не представляясь. Осторожность была глупой, Урядченко даже хмыкнул в трубку.
— Не только я, — сказал он. — Весь мир слышал.
— Ложь, произнесенная громко и тысячекратно, более похожа на правду, чем правда, произнесенная однажды и шепотом, — сказал Штерн. — Кто же услышит шепот?
— А ты не шепчи, — посоветовал Урядченко. — Здоровее будешь!
Глупо теперь шептать, сразу сумасшедшим объявят. Да и все это, может быть, не такое уж вранье. Я прикидывал. Не веришь? Просчитай сам, мозги, надеюсь, в зоне не отшибли?
— Просчитаю, — пообещал Штерн. — Ну, а как ты?
— Нормально, — кратко сказал Урядченко. — Женился. Пацан есть. Лешка. А ты как?
— Никак, — ответил Штерн. — Разве можно что-то начинать, если живешь под колпаком?.. Про Сашку что-нибудь знаешь?
— Откуда? — удивился Урядченко. — Я ведь никого с тех пор не видел. Сначала, сам понимаешь, канал строили, а после в Сталинграде так и осел. Саша, как я слышал, к матери в деревню подался. Куда-то на Тамбовщину. Минтеев, говорят, сразу после освобождения умер. Еще в пятьдесят третьем.
— Это я знаю, — отозвался Штерн. — В пятьдесят четвертом на Литейном сообщили. — Ты мне вот что скажи: как теперь жить, когда все на голову поставлено?
В трубке посопели.
— Я тебе, Аркашка, так скажу, — наконец отозвался Урядченко. — Я больше ни во что не лезу. Сам пойми, у меня семья, пацан растет. Да и, собственно говоря, какая разница-то? Ну, скажем мы, что видели. Кому оно надо? Нам и так всю жизнь исковеркали. Если бы ты знал, что я в Ухтлаге пережил. Да о чем я — ты не меньше кругов прошел! Сколько той человеческой жизни нам осталось? И чтобы я все своими руками поломал? Ради чего? Кто они мне, эти ученые да попы, чтоб я за их благополучие своим расплачивался?
— А истина? — напомнил Штерн.
— А что истина? — удивился собеседник в далеком Сталинграде. — Я, дорогой мой Аркаша, не святой. Я человек простой и в пророки не рвался. Я свои Голгофы не выбирал, мне их судьба отмеряла.
Урядченко замолчал. Связь была хорошая, и было слышно, как он Покашливает на другом конце провода. Кашель такой Штерну был хорошо знаком — туберкулезник.
— Я тебя понял, — только чтобы не молчать, сказал Штерн.
— Вот и хорошо, что понял, — сдавленно превозмог кашель Урядченко. — Хочешь, бейся в запертые ворота. Но меня не трогай. Укатали Сивку уральские зоны.
Они не попрощались.
Штерн не винил Урядченко ни в чем. Действительно, сколько жизни еще человеку осталось? Все правильно. Все так и должно быть. Законы сопротивления материала все еще в силе.
Он вернулся в комнату, лег на диван, забросил руки за голову и, уткнувшись взглядом в оранжевый абажур на потолке, принялся вспоминать прожитое. И по всем подсчетам выходило, что счастливой жизни у него было пять лет. Все остальное скомкано, взвихрено и рассеяно безжалостным временем, этим страшным оборотнем со спокойным лицом исторических трудов и учебников. В них было все приглажено до пристойности: монгольское иго — бедствие, Иван Грозный жестокий, но справедливый царь, боровшийся за объединение русских земель, мучительные и смертоносные походы Петровских и Екатерининских полков — суть укрепление государства Российского. А до человеческих букашек, которых безжалостно давили высочайшими сапогами во имя высоких целей и идеалов, никому и дела нет — паши да сей, да пропивай свое в кружалах. Маленький незаметный муравей, чьим трудолюбием эта самая история и жила. Да что там далеко ходить, разве не были такими муравьями Витя Урядченко, умерший Минтеев, разбившиеся Усыскин, Морохин и Колокольцев или он сам, Аркадий Наумович Штерн, волею случая явившийся в мир, прикоснувшийся к тайне мироздания и проживший всю жизнь с кляпом во рту, не смеющий сказать правды, ибо эта правда по чьему-то высочайшему мнению была опасной, ведь она подрывала основы сложившихся знаний о мире и разрушала все материалистические представления человечества о Боге, мироздании и истинности науки?
«Просчитай». Кажется, так сказал Урядченко. Неужели он имел в виду, что при определенных условиях полет «Востока» был все-таки возможен? Экваториальный радиус земного круга равен… Память услужливо подсказала: «Шести тысячам тремстам семидесяти восьми и двум десятым километра». Следовательно, чтобы достичь полуокружности, атмосфера должна простираться до среднего радиуса земного круга и высота ее составит… Нет, все это должно было выглядеть несколько иначе. Аркадий Наумович сел за стол, быстро и уверенно начертил схему и совсем уж было углубился в расчеты, как в коридоре проснулся телефон. Телефон звонил настойчиво, и Штерн понял, что это звонок судьбы.