Пятнадцатого мая Ленин распорядился расширить применение смертной казни — это был последний законопроект, который он видел до болезни. Через десять дней он перенес первый инсульт. В июне его вновь обследовал Клемперер. На этот раз приговор оказался точен, но неутешителен: пациенту осталось всего полтора года жизни.
В начале июня в Россию прибыл невролог из Вроцлава (Бреслау) Отфрид Фёрстер. С декабря 1922 по январь 1924 года он фактически исполнял обязанности главного лечашего врача. Именно он настоял на том, чтобы в лечении пациента предпочтение отдавалось не медикаментам, а успокоительным упражнениям, прогулкам и походам в лес. Ожидая выздороаления, Ленин поселился в Горках — имении, принадлежавшем до революции вдове Саввы Морозова.
В октябре Ленин вновь стал работать в Кремле, правда, его рабочий день был ограничен пятью часами. Однако в середине декабря он перенес повторный инсульт и теперь оказался под постоянным наблюдением Фёрстера.
Через месяц после этого в Москву для участия в первом Всероссийском конгрессе психоневрологии прибыли известные исследователи головного мозга — супруги Сесиль и Оскар Фогт. Их доклад о "патоархитектонике", венчавший четвертьвековой опыт исследования коры головного мозга, произвел очень сильное впечатление на присутствовавших.
Вскоре на заседании Политбюро заговорили о приглашении Оскара Фогга для лечения Ленина. На его кандидатуре настаивала Клара Цеткин, заявлявшая, что Фогт не только всемирно известный специалист, но еще и "коммунист по своим убеждениям"
(Цеткин явно переоценила левые убеждения социалиста Фогта). Только Зиновьев высказался против этого приглашения, а Рыков воздержался при голосовании. Впрочем, Фогг лишь консультировал лечащих врачей Ленина; самого пациента ему не довелось видеть при жизни.
Девятого марта 1923 года, после третьего, очень тяжелого инсульта, болезнь Ленина перешла в критическую стадию. Он потерял речь: правая сторона его тела была парализована. Советское правительство обратилось за помощью еще к четырем известным немецким врачам: терапевтам и неврологам Максу Нонне, Оскару Минковски, Освальду Бумке и Адольфу Штрюмпелю. Вместе со шведскими и российскими коллегами они составили международный консилиум, заседавший под руководством Семашко с марта по апрель 1923 года. Его участники обсуждали диагноз и способы излечения Ленина.
В ту пору во всех сомнительных случаях врачи следовали правилу "In dubio suspice luem" ("В сомнительных случаях ищите сифилис"). Так возникло предположение о том, что причиной болезни Ленина был запушенный сифилис. Сам он, кстати, тоже не исключал такой возможности и потому принимал сальварсан, а в 1923 году еще пытался лечиться препаратами на основе ртути и висмута. Не случайным было и приглашение Макса Нонне, автора классического справочника "Сифилис и нервная система" (1902) и одного из авторитетных специалистов в этой области, умевшего как никто другой диагностировать поздние формы сифилиса.
Однако догадка была опровергнута. "Абсолютно ничто не свидетельствовало о сифилисе" — записал впоследствии Нонне. Впрочем, само присутствие этого врача породило слухи о сифилисе у Ленина. В биографиях Ленина все еще можно встретить отголосок этих слухов.
Участники консилиума "прилагали всяческие усилия сохранить жизнь Ленину, поскольку... после его смерти ожидались приход к власти радикального крыла [партии], отмена новой экономической политики, разрыв любых торговых отношений с заграницей и полный экономический крах России", — вспоминал смятение умов во время болезни Ленина психиатр Освальд Бумке. Он же приводит такую выразительную психологическую зарисовку: "Как правило, ежедневно в приемной Ленина... дежурили восемь врачей, шесть русских и два немца... Русские врачи были необычайно хорошо подготовлены в медицинском отношении, все они были хорошими диагностами и блестящими исследователями, некоторых осеняли великолепные научные идеи. Одного им недоставало — способности действовать. Во время многочасовых дискуссий мне часто казалось, что я вижу перед собой точную копию российского генштаба, который в самые тревожные моменты Мировой войны пускался в такие же длинные дебаты в поисках лучшей стратегической идеи... Нередко мы часами спорили о мерах, которые у нас принимают помощник врача или медсестра. Когда же эти переговоры, подчас прерываемые рассуждениями... о русской и немецкой душе, о каком-нибудь научном труде или вопросе мировоззрения, приносили хоть какой-то результат, внезапно один из русских врачей вновь заводил ту же волынку: "А вы не думаете, что лучше бы сделать то-то и то-то?" В конце концов, кто-нибудь из немецких врачей брал на себя смелость, выписывал рецепт и заботился о том, чтобы бумажка с рецептом была не позабыта на столе, а отдана в аптеку".