Вскоре, к своему ужасу и восторгу, я получил фотокопию соответствующего письма Эренфеста.
К ужасу, потому что до того никогда не держал в руках настоящего архивного документа, в данном случае — рукопись на немецком языке. Неужели эту скоропись можно разобрать?! Я проникся почтением к огромной проделанной работе и по-новому увидел слова Герцена, которые Виктор Яковлевич взял эпи!рафом к изданию этой переписки — о том, что на письмах "запеклась кровь событий".
А восторг мой вызвало то, что слово, прочитанное как Bromver, вполне можно было прочесть и как Brouwer.
Ответил Виктор Яковлевич и на мое недоумение, как могло получиться, что Эйнштейн — главный физик пространства — не заметил работу своего близкого друга Эренфеста о главном физическом свойстве пространства: "...объяснение, скорее всего, в том, что кто-то из двух "Э" (или оба они) не придали интересующей Вас работе должного значения. Из того не следует, что Вам нужно присоединяться к этой точке зрения!"
Можно ли придумать лучшее напутствие начинающему расследователю прошлого? Ведь напутствовал один из лучших отечественных знатоков обоих замечательных "Э"! Поэтому не удивительно, что мое расследование успешно завершилось (диссертацией и книгой).
И поэтому, когда спустя три года после нашего знакомства муза истории намекнула мне, что хорошо бы это знакомство продолжить, я с радостью последовал ее совету.
История физики пространства- времени открыла для меня имя Матвея Петровича Бронштейна. Он в 1935 году провел исследование, которое, как говорится, опередило время на два десятилетия. Эта работа актуальна до сих пор, поскольку проблема, в ней поставленная, все еще не решена — проблема квантовой гравитации. А переоткрывать вывод Бронштейна .пришлось потому, что время, увы, опередило его. В августе 1937 года, когда ему было тридцать лет, его арестовали, а спустя шесть месяцев — точнее, 196 дней и ночей — пуля в затылок остановила его время навсегда.
Знакомство с М.П. Бронштейном по литературе озадачивало: как человек, который занимался квантовой теорией поля на высшем профессиональном уровне, мог писать детские книжки на столь же высоком профессиональном уровне? Как два столь разных дара могли соединиться в одной личности? Я себе напоминал того деревенского жителя, который, впервые увидев жирафа в зоопарке, сказал: "Этого не может быть!"
Помимо собственных сочинений М.П. Бронштейна, больше всего я узнал о нем из написанного Виктором Яковлевичем. Как раз в 1980 году вышел первый выпуск Библиотечки "Квант" — переиздание книжки М.П. Бронштейна 1935 года с предисловием В.Я. Френкеля. Естественно, к нему я и обратился в надежде понять, что за человек был навечно молодой автор той старой книги. Ведь они работали в одном и том же институте, брали книги в одной и той же библиотеке, хоть и с интервалом в несколько десятилетий, и у них наверняка были общие знакомые.
Короткая и яркая жизнь М.П. Бронштейна стала главной темой нашего общения с В.Я. в 80-е годы — общения интенсивного, для меня очень плодотворного и душевно необходимого. В нашей переписке несколько сот страниц. Быть может, именно из- за интенсивности этой переписки почтальон умудрился доставить мне и письмо, на котором В.Я. указал по рассеянности только название улицы (застроенной 17-этажными домами). В письмах В.Я. всегда слышен его голос, и, перечитывая их, легко попадаешь вновь под обаяние его личности.
Это наше общение завершилось в 1990 году книгой о Матвее Петровиче Бронштейне. Вклад Виктора Яковлевича в эту книгу гораздо больше числа страниц, написанных им. Он принес с собой живое ощущение человеческой среды Физтеха и атмосферы времени. Он щедро делился этим ощущением, особенно при встречах, в беседах, когда личное легко соединялось с общественным. В Москве у него всегда была масса дел, но каким-то образом его занятость не нарушала доверительный и, я бы даже сказа.!, задушевный тон наших бесед. Мне дорого воспоминание о наших прогулках по коридору издательства, в котором я зарабатывал на жизнь, и о наших разговорах, можно сказать, "о смысле жизни". Неожиданно, хотя и к слову, он прочитал мне серию стихотворных автоэпитафий в духе Бернса — Маршака, в которых ехидничал о собственной персоне — о своей мнительности, о стремлении объять необъятное.
Это было неожиданно, поскольку к другим В.Я. относился гораздо более бережно. В том числе и ко мне, оберегая, в частности, от возможных неприятных последствий слишком частых визитов к вдове М.П. Бронштейна Лидии Корнеевне Чуковской. Быть может, уже надо напомнить, что ее "антисоветское" правозащитное поведение единодушно осуждалось в те годы всем просоветским народом.