Майор Чайковский вздохнул и покачал головой. «Расскажите-ка нам тогда про своего деда, – сказал он. – Кажется, дед ваш был белоказаком?»
«Да что про него рассказывать? – вопросом на вопрос ответил Христофорыч. – Он в Гражданскую еще погиб, я его на фотокарточке только и видел. Крупный мужчина такой был, в усах и с шашкой».
«А вы сами, извиняюсь, где тогда были?» – деловито осведомился дознаватель.
«Не понял», – сказал Христофорыч с глупым видом и еще ногу на ногу закинул.
«Вы. Тогда. Были. Где?» – повторил Чайковский, чеканя каждое слово.
Я думал, Христофорыч не ответит, но он ответил. Быстро и столь же чеканно.
«Хорошо, – сказал майор Чайковский после всеобщей паузы. – Если мы сейчас занесем ваш ответ в протокол, то от вас потребуются дополнительные сведения. Вы готовы проехать с нами в Союз писательских композиторов, где в тишине и покое мы побеседуем с вами более подробно?»
«Нет, – замотал головой Христофорыч. – Я извиняюсь, граждане композиторы. Сболтнул нечаянно».
«А за нечаянно бьют отчаянно», – подал вдруг голос Гоголь и посмотрел на Чайковского.
«Что ж вы такой нетерпеливый-то, Василий Николаевич, – сказал ласково командир. – Вам бы все бить да бить. С людьми по-хорошему сперва надо. Фольклорная работа тяжела и кропотлива. Отмените свое замечание, чтобы товарищей в заблуждение не вводить».
Гоголь-композитор что-то пробормотал невнятно и пару раз ударил увесисто кулаком по собственной ладони. Чайковский поморщился и вновь повернулся кХристофорычу.
«Значит, текста песни и мелодии вы не помните, – констатировал он. – Но краткое-то содержание вы можете нам пересказать своими словами?»
«Не-е, – протянул кисло Христофорыч. – Я своими словами опять чего-нибудь не то скажу. У меня свои слова не очень хорошо выходят. Пусть вон Индивид Матвеевич расскажет своими словами. Он человек культурный, а я кто – да нет никто!»
Чайковский повернулся к брату Ивану, который всё это время делал вид, что прибирает станок, и сказал, примериваясь взглядом к перфекционисту: «Индивид… какое удивительное имя у вас, однако. Иностранное прямо какое-то…»
Брат Иван побледнел и хотел было объясниться, но слова застряли у него в горле, и мне пришлось прийти ему на помощь.
«Это я Индивид, – сказал я. – Имя греческое, означает «личность».
«Ну, да, конечно, – пробормотал Гоголь. – У нас ведь своих имен мало, нам у греков обязательно надо занимать». И снова вмазал своей несчастной ладони.
Начальник укоризненно посмотрел на него и оборотился вновь ко мне. «Слушаю вас, Индивид Матвеевич», – произнес он приторно.
«В общем… – начал я, откашлявшись, – там один мужик едет с чужбины домой и все удивляется, на что стала похожа его родная сторонка, в которой теперь…»
«То есть, удивляется в смысле положительном?» – перебил меня Чайковский.
«Разумеется, – сказал я. – В исключительно замечательно положительном. Все его здесь радует: и добродушные лица людей, и тихая, интеллигентная речь вокруг, и приятные запахи… Чувствуется, говорит он коню, заботливый здесь нынче атаман! Вот на этом патриотическом выводе, повторяемом трижды, песня и заканчивается».
«Хорошая песня, – одобрил Гоголь, закрывая блокнот и глядя с усмешкой на меня. – Ее бы только товарищу Кобзону петь на каком-нибудь съезде».
Чайковский пожал нам на прощанье руки и пригласил заглянуть при случае «на огонек» в большое серое здание с поэтом-песенни-ком на входе.
Я промолчал. Брат Иван сказал: «Всенепременно», – и с испуга поклонился, а Христофорыч снова заикал.
После ухода композиторов-фольклористов мы какое-то время приходили молча в себя, а потом быстро сбросились по стольнику и договорились с завтрашнего дня бросить пить. И все бы хорошо, да это «завтра» приперлось уже сегодня, а сегодня страна отмечает, как на грех, один из особо почитаемых своих праздников – 185-ю годовщину Большого Граненого стакана, и что нам теперь делать, уму непостижимо…
Страшный сон
Не знаю, как вы, а я телевизор иногда люблю смотреть. Там народ такой бешеный показывают – мне делать нечего. Но вот на ночь, извините, я его теперь выключать буду. Есть с вечера перестал, потому что вредно и нечего, и в телевизор глядеть больше не стану, потому что жуть потом забирает. Вот вчера посмотрел последний раз, а там дамочка – ничего, правда, из себя – говорит, что, мол, по данным каких-то социолухов, нашего Главковерха поддерживают от 7,1 до 8,5 человека из каждых десяти. И по этому поводу сон мне страшный через час привиделся. Будто иду я себе вечером по улице, а навстречу 8,5 человека бегут. Цельные, полные, значит, варлаганы – чуть приотставши, а половинка – та как с горы на лыжах чешет вперегонки с запятой и еще кричит благим матом в мою сторону: «Стой, окаянный, замри на месте!»