С наибольшим удовольствием я слушал рассказы Марии Павловны о Боброве – человеке, математике и статистике, о его работе в ЦСУ (Центральном статистическом управлении), которой он всю жизнь гордился в большей степени, чем своей издательской деятельностью в «Центрифуге». По утверждению вдовы, свою книгу «Индексы Госплана» он ставил выше всех книг издательства «Центрифуга». «В этих бесстрастных и сухих цифрах – вся живая правда о советской России без прикрас и романтики», – часто повторял он. И не из-за своих стихов и не за свою резкую беспощадную литературную критику пострадал Бобров, а за свои добросовестные статистические выкладки и исследования, основанные на методах земской статистики, которая, как и краеведение, была до самой революции на высоком профессиональном уровне. Честный статистик Сергей Бобров не уловил новые ветры новой эпохи. Большевикам потребовалась новая статистика, которая бы фиксировала трудовые подвиги в грандиозных цифрах и хотела этими показателями (приписками) вдохновлять весь советский народ на новые трудовые подвиги и свершения. И не важно, сколько ухватов есть сегодня у каждой колхозницы и единоличницы, а сколько пудов хлеба будет в этом году сдано государству. Но честный статист Бобров не мог изобрести статистику, какая власти надобна, он владел такой, какой она должна быть всегда. Но, по словам Марии Павловны, Бобров был репрессирован за «пассивный, скрытный саботаж» во время его работы ведущим статистиком в ЦСУ а не за свою беспощадную критику своих коллег по поэтическому цеху. В это легко верилось, ибо уже тогда творчество Сергея Павловича мне показалось каким-то камерным, предназначенным для избранных, весьма далёким от политики и социальных проблем.
Надо сказать, что в то время я, как и большинство моих сверстников, находился под большим влиянием поэтов Серебряного века и гремевших тогда на весь Советский Союз Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко и Роберта Рождественского.
И, соответственно, имена таких поэтов, как Бобров и Шершеневич, поэтов третьего, а то и «четвёртого ряда» на ярком фоне хрестоматийных вождей русского декаданса, мне мало что говорили. Да и стихи Сергея Павловича, с которыми я ознакомился в квартире вдовы, не произвели на меня особого впечатления, они были идеальны по форме, но в них было мало чувства и вообще не было чувственности, свойственной имажинистам и символистам. Для того времени я неплохо знал историю русской литературы конца XIX и начала XX веков, и, конечно, имя Боброва не раз попадалось мне на глаза в томах «Литературного наследия», в тематической библиографии, в примечаниях и в комментариях, а также в печатных периодических изданиях 20-х годов, когда в 1968 году я писал для ВТО исторический очерк «Быт и нравы эпохи НЭПа». Это обстоятельство и явилось определяющим для написания данного текста pro memoria, а иначе я ничего бы не понял и тем более ничего бы не запомнил из того, что мне тогда поведала Мария Павловна, мне, молодому человеку, весьма далёкому от литературной жизни той эпохи. Ведь моя роль была в то время весьма скромной и эпизодической – я должен был посодействовать через академика Алексея Ивановича Маркушевича посмертно переиздать две «математические» книги Сергея Боброва с предисловием А.Н. Колмогорова (под эгидой Академии педагогических наук СССР в издательстве «Просвещение»), а также собрать необходимые документы о посмертном награждении Сергея Павловича медалью имени Крупской. Вот и всё. А поэтому многое, о чём мне рассказывала тогда Мария Павловна, пролетало мимо моих ушей, а если что-то и задерживалось, то только благодаря моему страстному любопытству ко всему необычному и непонятному и, конечно же, благодаря хорошей памяти, которая не раз выручала меня в жизни в разных обстоятельствах. Девиз А.М. Ремизова (1877–1957) «Пока я помню, я живу…» стал и моим девизом ещё в середине 90-х годов прошлого века. Пока я помню и живу, живы и те, кого уже давно нет со мною, кто ушёл в Вечность. Да, признаюсь, тогда я очень даже ошибался по отношению к роли С.П. Боброва в истории становления пролетарской, советской литературы. Теперь я понимаю, зачем и почему Мария Павловна пыталась как можно больше рассказать мне о том, о чём не могла поведать не всякому члену СП СССР…