Позови меня тихо по имени,Ключевой водой напои меня.Знаю, сбудется наше свидание,Я вернусь. Я сдержу обещание.
Дивные дивы
Дивные дивы тоскуют и рдеют.Молится месяц, плывя по лазури.Ласки и грезы в глубинах бледнеют,Словно обломки рассеянной бури.Мне бы припомнить слова той молитвы,Мне бы забыть этой страсти извивы.В сердце все те же любовные битвы,Как недоступные дивные дивы.
Экая жалость…
Я тебя за собой поманил,А когда мы остались в гостиной,На холодный паркет повалилИ услышал твой смех беспричинный.
Ускользая, как будто змея,Ты в персидскую шаль замоталасьИ отпрянула: – Я – не твоя!И подумал я: экая жалость!
Но в глазах прочитал я упрек.Зазвенели браслеты и кольца,Все одежды с тебя совлекС неподвижным лицом комсомольца.
Я задул на камине свечу,Ты в комок ожидания сжаласьИ воскликнула: – Я не хочу!И подумал я: экая жалость!
И достал я тяжелую плеть,И вбивал я с улыбкой любезной.В эту ночь ты должна умереть,Так посмейся, мой ангел прелестный.
Ты, нагой Саломее сродни,Со слезами бросалась на стены.И услышал: – Распни же, распниЭту плоть за былые измены!
Я словами тебя распинал,Даже слуги на крики сбежались.А когда я тебе все сказал,Наши губы во тьме повстречались.
Ты со мной устремилась в полет,Высоко поднимая колени.Так мы встретили поздний восходНа греховной житейской арене.
Так неслись мы на всех парусахВ пируэте изысканной позы,И, любуясь собой в зеркалах,Навевала ты сладкие грезы.
Был мне голос – и нежен, и глух,Я тебя не расслышал, и все же —– До свиданья, любезный мой друг!Как угодно. Простимся. О Боже!
Я тебя до ворот проводил.А когда ты со мной расставалась,Все твердила: – Ведь ты не любил! —И добавила: – Экая жалость…
Я вышла из Пикадилли
Лайме
Зачем вы меня забыли,Зачем вам меня не жаль?Я вышла на Пикадилли,Набросив на плечи шаль.
Вы гладили ворот шубыИ, глядя в мои глаза,Искали губами губыИ все, что искать нельзя.
По улице ПикадиллиЯ шла, ускоряя шаг.Когда меня вы любили,Я делала все не так.
Всю ночь изнывали скрипкиИ плавал сигарный дым.Дарила я вам улыбки,Смывая слезами грим.
Я вышла на Пикадилли,Набросив на плечи шаль.Зачем вы меня любили,Зачем вам меня не жаль?
Правда
Ни к чему нам эти разговоры.Настежь распахнула ты окно.Пойте, птицы, зеленейте, горы.Все погибло, все обречено.
И пускай легка твоя дорога,Где лучи рассеивают тьму.Ты была не первой, недотрога,Только эта правда ни к чему.
От любви душа моя в занозах.Разочтемся. Так тому и быть.Сколько было их, черноволосых,Белокурых… Что тут говорить!
А когда воскликнешь ты: – О Боже! —Я тебя с улыбкой обниму.Сколько было на тебя похожих!Эта правда тоже ни к чему.
Все о жизни, ничего о смерти.Этой правдой не смутить живых.Ах, какое солнце на рассвете!Кто поднимет тяжесть век моих?
Накануне
До какого бесчувствия ты напилась!Даже я изменился в лице от такого.– Князь, мне дурно! Вы слышите? Дурно мне, князь! —Повторяла сквозь зубы ты снова и снова.Я неверной походкой прочерчивал путьОт рояля к дивану, целуясь с паркетом.Ты все время пыталась корсаж расстегнутьИ мой верный слуга помогал тебе в этом.Но когда на мгновенье замедлил я шаг,Расточая предметам гостиной проклятья,Ты слугу отстранила: – Как душно мне, Жак!Что за Жак, черт возьми, ей расстегивал платья?Дальше был Ильдефонс, Церетели, поручик Киже,Государь император (как в очерке сжатом!).Сколько тайн мне открыла моя протеже!Я слугу отстранил и уставился взглядомНа измятую шаль, на алмазную брошь,На открытую грудь, на бесстыжие позы.Значит, верность твоя – несусветная ложь.Я на смуглую кисть намотал твои косы.Говоришь, государь император, змея?Ты заплатишь с лихвой за свои разговоры!В эту ночь я тебя застрелил из ружья,А чуть позже затеял пальбу из Авроры.