— Отсюда мы можем дойти пешком, — предложил я Инге.
Инга сидела выпрямившись, и ее лицо в темноте казалось безжизненным. Я вышел из машины, расплатился с водителем и подождал Ингу. Выходя, она чуть не упала, словно ее не держали ноги. Я понимал ее самочувствие.
Инга, видимо, хотела что-то сказать, но передумала: мы были не одни. Такси умчалось, но недалеко от нас двигались какие-то тени. Вечер был такой тихий, что мы могли слышать самый слабый шепот. Звуки становились еще более отчетливыми, если мы останавливались. Мы вместе вошли в ворота, а затем в дом; из тени от винтовой лестницы, освещенной лампочкой над дверями, показался человек, позади нас — другой; все мы молча поднялись по ступенькам.
Раздался стук закрывшихся дверей, у меня мелькнула мысль, что карты сданы, игра началась, я сделал свою ставку и должен нести ответственность за последствия.
Казалось, что никто не знает, что с нами делать; в комнате было три двери, у каждой стоял человек в темном костюме, но ни один из них на нас не смотрел. На этот раз в огромном, скудно, как в монастыре, обставленном холле украшений в стиле барокко не было.
— Покажи мне свое святилище, — сказал я Инге, полагая, что это заставит ее взять себя в руки.
Зрачки больших глаз Инги от света расширялись и сжимались. Она отступила от меня на шаг.
— Ты все еще надеешься выбраться отсюда живым? — спросила она.
— Да.
Инга промолчала. Она хотела что-то сказать, но откуда-то издалека послышались шаги. Судя по приближавшимся к нам звукам, в ногу шли двое, так и не научившиеся ходить иначе.
— Следуйте за нами, — распорядился один из пришедших.
Пятнадцать ступенек лестницы, мезонин, еще десять ступенек... Сведения механически регистрировались в памяти вместе с другой информацией: от платана до ворот — шесть шагов; ворота высотой футов шесть, закрываются засовами на подшипниках; от ворот до большой винтовой лестницы — двадцать семь шагов; кустарник может быть хорошим прикрытием; на фасаде дома — два балкона; от двойных дверей до другой лестницы — девятнадцать шагов и так далее...
Мы прошли еще через несколько дверей, на которых мелькали наши тени.
Наконец наши провожатые постучались и попросили разрешения войти. Получив разрешение, данное лающей скороговоркой, они щелкнули каблуками, и я вновь услышал отвратительное хрюканье: «Хайль Гитлер!» — от которого был избавлен все последние двадцать лет. Распахнулись двери, и я понял, что опять попал в «третий рейх».
На этот раз мы оказались в оперативной комнате, очень похожей на командный пункт, а не в той, в которой я был раньше. На стене от пола до потолка висела карта Европы футов в тридцать шириной, освещенная несколькими сильными лампами. Часть комнаты занимал огромный стол-планшет, закрытый чехлом. Большие занавеси из черного бархата с бело-красной свастикой на них скрывали одну из стен.
Над письменным столом, за которым сидел полный человек, висел написанный масляными красками портрет, искусно освещенный лампочками, скрытыми в выпуклой раме; сходство было неплохим, хотя линии безвольного в жизни рта умело изменены, а к выражению глаз добавлены признаки человечности, которой они никогда не отличались. В нижней части рамы выпуклыми позолоченными буквами готического шрифта было написано: «Наш великий фюрер».
Помимо толстяка за столом; в комнате находилось еще шестеро в черных сорочках с золотыми свастиками на груди; одним из них был Октобер. Он тут же подошел к нам.
Из кармана пальто Инга вытащила черную папку и передала ее Октоберу.
— Он ознакомился со всеми документами, — сообщила она. — Со всеми, без исключения.
Октобер взял папку обеими руками. Впервые я заметил, что он не решается заговорить, и, хотя его ничего не выражавшие глаза смотрели на меня, я не мог отделаться от впечатления, что фактически он не сводит их с человека, сидящего за столом. Октобер находился в высочайшем присутствии начальства.
— Докладывайте, — приказал он Инге, которая стояла несколько в стороне от меня и смотрела только на него.
— Господин рейхсфюрер, меня посетил Браун. Ему удалось добыть эту папку; он хотел, чтобы Квиллер ознакомился с ее содержанием и сообщил об этом своей резидентуре. — Отраженный картой свет ламп золотил ее волосы; она стояла, выпрямившись и держа каблуки вместе. — Я не могла этому помешать, господин рейхсфюрер. Мне было приказано в отношениях с Брауном играть роль перебежчицы. Он...
— Подождите! — распорядился человек за столом: это прозвучало как негромкий выстрел из револьвера.
Я внимательно всмотрелся в его хищное лицо с цепкими, жаждущими добычи глазами и длинными тонкими губами, растянутыми, подобно латинской букве «Н», между надутыми щеками-мешками. — Говорите точнее.