Я утверждал, что «Феникс» в своих действиях должен руководствоваться по меньшей мере четырьмя соображениями, а именно: 1) наличием благоприятной возможности; 2) обстановкой в районе нанесения основного удара; 3) наличием достаточного количества своих войск; 4) сохранением в тайне плана предстоящей операции. Ясно, что бассейн Средиземного моря исключался. Единственным районом во всем мире, где вооруженные силы Запада и Востока в полной боевой готовности противостояли друг другу, был Берлин, и только здесь возможность плюс местная обстановка плюс наличие достаточного количества войск могли вызвать вспышку «локальной» войны, которая очень скоро переросла бы в мировую. Под вопросом оставалось лишь четвертое соображение — сохранение секретности, частично потому, что я усиленно пытался проникнуть в планы «Феникса», стараясь сделать так, чтобы нацисты нигде никакой операции осуществить не могли.
Таким образом, своевременная отправка моего сообщения представлялась мне исключительно важным делом — это дало бы возможность разгромить «Феникс». Если бы «Феникс» не опасался этого, его люди не уделяли бы мне столько внимания.
Возможность отправки донесения казалась мне столь маленькой, что я не уделял много времени стилистике — факты должны говорить за себя.
Минут двадцать я лежал ничком на кровати, думая. На обоях снова замелькали темные пятна, и я закрыл глаза. В конечном счете я все же пришел к выводу, что мне не следует допускать даже мысли о смерти и я не имею права отправлять донесение по почте (это было бы самоубийством) в слабой надежде, что Центр все же получит его и примет немедленное решение, — для приведения любого решения в исполнение у моих коллег просто не будет времени. Люди «Феникса» зафиксируют отправку мною сообщения, вскроют почтовый ящик, узнают адрес, тщательно перетрясут весь аппарат «Евросаунда», установят адресата — нашего человека и допросят его так, что он им все расскажет. Донесение следует передать только по телефону, хотя это тоже связано с большим риском. Я мог бы позвонить капитану Штеттнеру и попросить вместо меня связаться с резидентурой. Но что произойдет в этом случае? Нацисты убьют меня, через кого-нибудь из своих людей в полиции, занимающих руководящий пост, быстро выяснят, что я звонил Штеттнеру, и допросят его с пристрастием. (Опасность здесь была особенно велика в связи с тем, что все руководители полиции, несомненно, связаны с «Фениксом» и любой из них может просто приказать Штеттнеру рассказать, о чем он со мной разговаривал.) Я пытался найти какие-то другие возможности, но придумать ничего не мог.
Было 04.35. До рассвета оставалось восемьдесят пять минут. Утренние часы «пик» начинались часов около восьми, но нацисты ждать не будут, понимая, что время работает на меня. Если я не надеюсь оторваться от «хвостов» до рассвета, тогда единственное правильное решение состояло в том, чтобы сейчас отдохнуть, а после наступления часов «пик» сделать еще одну попытку. Именно так должен сейчас рассуждать Октобер, и мне следует постоянно помнить об этом, иначе мерзавцы доберутся до меня.
...Пульсирующей болью ныло ушибленное колено. По решетчатому рисунку обоев, словно медленно двигающиеся пули, ползли те же черные пятнышки.
«— Мы выделили человека, который будет прикрывать вас.
— Мне не нужно прикрытие.
— А что будет, если вы окажетесь в тяжелом положении?
— Я сам из него выберусь...»
Да, ничего не скажешь — Квиллер оказался слишком самонадеянным.
У меня начали слипаться глаза, и я встал. Оставалось восемьдесят минут. Мне все еще предстояло осуществить то, чего я не смог сделать за пять с половиной часов, — связаться с резидентурой, ни в коем случае не подвергая ее риску провала и так, чтобы нацисты этого не видели. Может произойти так, что я не успею ничего сообщить и погибну, а моим коллегам придется все начинать сначала.
(Интересно, кого пошлют вместо меня? Может быть, Дьюхарста?.. Нет, я не должен даже думать об этом!)
Сообщение я могу передать по телефону только в том случае, если буду абсолютно убежден в отсутствии за мной в тот момент слежки. Если это невозможно, мне остается только ждать пулю и попытаться...
Мой взгляд упал на перчатку, валявшуюся на кровати, и у меня мелькнула мысль, что на предстоящей мне очень быстрой езде по лабиринту переулков, несомненно, отрицательно отразится неуверенность рук, которые тряслись от недосыпания. Перчатка лежала на покрывале ладонью вверх, словно обращаясь ко мне с мольбой, хотя я не мог придумать, о чем именно. Возможно, о времени. Мне оставалось семьдесят девять минут.